Навь и Явь

– Что привело вас сюда? – ласково прожурчал её голос.

– Мы хотим обновить наши узы, – сказала Огнеслава. – Дабы любовь с годами лишь крепла, а не угасала.

– Ступайте за мной, – кивнула жрица, ничуть не удивившись: она словно уже давно поджидала их прихода.

Недоумение в глазах Зорицы сменилось тёплым отражением золотого света, наполнявшего пещеру. Под каменными сводами прозвенели венчальные слова, а вода из подземной реки скрепила поцелуй; сосны торжественно приветствовали их смолистой тишиной, а ягоды в корзинке алели, блестя атласной кожицей. Повесив лукошко на руку, Зорица задумчиво зашагала по каменистой тропке, а Огнеслава нагнала супругу и обняла за плечи.

– Ты – моя лада, – шепнула она, прильнув губами к виску жены. – И всегда ею будешь.

«Лада, лада, лада», – вторили птицы в тишине лесного храма.

Этой весной земли Светлореченского княжества почти полностью остались без садов. Там, где прошла Павшая рать, деревья не пробудились от зимнего сна: из мёртвых почек уже не суждено было выбраться навстречу солнцу ни маленьким клейким листикам, ни душистым цветам. Дикие леса тоже оказались повреждены, но не так сильно; со временем они могли восстановиться сами, а вот в возрождении садов светлореченцам требовалась помощь Белых гор.

Плакали хозяева, выкорчёвывая свои погибшие яблони, груши, вишни, малину, смородину… Бабы рыдали в голос, содрогаясь от сухих, безжалостных звуков топора, а мужики украдкой смахивали со щёк скупые слезинки.

– Не горюйте, соседи, – услышали они вдруг. – Вырастим новые сады.

Жительницы Белых гор не остались равнодушными к беде, постигшей Светлореченскую землю – тысячи дев на глазах у изумлённых людей творили с именем Лалады на устах чудеса над черенками и саженцами. Молодые яблоньки, груши и ягодные кусты от светлой волшбы их рук сразу же принимались расти с невообразимой быстротой, в день вытягиваясь на два, а то и три вершка. К лету зашелестели мощными кронами новые сады; зацвели они позже обычного, но так обильно, что по всей земле плыл сладкий дух, возвращавший природу обратно в весну.

– Чудеса в решете! – дивились и радовались люди. – Липень уж на дворе, а яблони цветут! Будто время вспять повернулось… Этак с ума сойти можно!

Душистое безумие длилось дней семь, не более, и таким же ускоренным образом начали наливаться завязи, не оставляя сомнений, что урожай поспеет в положенный срок. Чудо состояло в том, что всё это происходило в первый же год, тогда как без помощи белогорских дев первых плодов пришлось бы ждать не раньше, чем через пять-семь лет. Семена мира посеяла Четвёрка Сильных, и теперь из этих семян поднялись могучие деревья.

По всей Светлореченской и Воронецкой земле забили горячие родники: это река Тишь, выйдя за пределы Белых гор в обе стороны, нашла себе путь наверх, к людям. Тёплая вода, насыщенная Лаладиной силой, словно ластилась к ладоням, и от простого умывания ею на душе становилось светло и радостно, по-весеннему тихо и ясно. Один такой источник забил прямо в саду у князя Искрена, и он велел сделать для него каменную купель, к которой стал ходить каждый день. Набирая горстями чудесную воду, он пил её жадными глотками и ополаскивал лицо, а в саду раздавался раскатами летней грозы голос Медуницы, отдававшей распоряжения работникам и работницам.

Эта гостья с Белых гор хоть и носила юбку и длинную медно-русую косу, но ростом, статью и силой не уступала женщинам-кошкам. От взгляда её сверкающих, колокольчиково-синих очей оживала каждая травинка и поднимал головку каждый цветок, а солнечная волшба её рук заставляла молодые саженцы набирать по несколько вершков роста в день. Князь про себя прозвал её Хозяйкой – из-за её светлой, весёлой, гремящей властности, с которой она брала всех вокруг себя в оборот. Она могла заставить работать даже самого заядлого лентяя, а её песня, разливаясь по омолодившемуся саду, сияла брызгами солнечного света. Искрену самому становилось порой совестно за некоторую вялость и расхлябанность, которой он в последнее время предавался; он даже совещательные собрания проводил всего раз в седмицу, слушая доклады и отдавая краткие распоряжения. Дел в восстанавливающемся после войны княжестве было много, но Искрен доверил разгребать их своим советникам, а сам только изредка проверял их работу да подписывал указы и грамоты.

Днём и ночью он нёс на плечах груз тяжких размышлений, из-за коих порой и не мог сосредоточиться на насущных заботах. Давняя болезнь, с которой он боролся с переменным успехом, хоть и отступила после лечения Лесияры, но её чёрный призрак висел над ним холодным ночным пологом, заставляя раздумывать: а почему? За что ему всё это? Что он сделал в жизни не так, где ошибался, кого обижал? Искать недовольных среди бесчисленных подданных было всё равно что предаваться поискам иглы в стоге сена, и Искрен всё чаще обращался в своих мыслях к ближнему кругу. Жгучей язвой горели на сердце неясные, неоконченные нелады с Лебедяной; может, права была Искра, и ему не следовало держать её около себя?

Роняя капли с усов и бровей в купель, князь рассматривал своё колышущееся отражение. Страхи, молва, возможные пересуды – всё сходило, как шелуха, сожжённое жёсткими лучами войны… Что значили людские думы, сплетни? Искрен надрезал свой пояс кинжалом и разорвал над струйками воды. С каждым шагом по садовой тропинке невидимые лохмотья, сковывавшие душу, отваливались, а когда нога князя ступила на двор, уверенность окончательно созрела.

Сидя под открытым небом и подставляя лицо солнечным лучам, Искрен говорил, а писец составлял бумагу. Заверенную подписью и печатью грамоту князь велел отнести кошке-посланнице, постоянно находившейся при дворе для быстрого обмена сообщениями с Лесиярой; к письму Искрен приложил половину разорванного пояса. Стены дворца угнетали, а тянуло его в сад, в лес, к озеру… Хотелось открыть душу высокому, ясному небу, впитать в сердце дождь, проскакать по лугу на коне.

– Огонька мне, – велел Искрен.

Ему тотчас же подвели его любимого белого жеребца, и он вскочил в седло. Ветер, упираясь в грудь, выдувал остатки тоски, и даже возвращение болезни не страшило его больше. Был только конь, цветущий луг и скачка, а людское одобрение и осуждение крошились под копытами верного друга. Цветы, земля и небо приветствовали его и шептали: «Так и должно быть», – а всё остальное таяло в легкооблачной дали.

Спешившись в лесу и привязав коня к кусту, Искрен собирал в горсть душистую землянику и бросал себе в рот. Одиночество не тяготило его, напротив – очищало сердце, и лесной покой лился в него благодатным питьём. Растянувшись на траве, он впервые за много лет не заботился о том, что подумают о нём приближённые. Он просто грел грудь и живот под солнечными зайчиками, слушал перезвон хрустальных птичьих голосов и вдыхал земляничное очарование на своих пальцах.

Перед князем раскинулось лазоревым зеркалом лесное озеро. Берёзки застенчивыми девушками в белых платьях близко подступали к кромке воды, покатые берега зеленели пушистой травкой – ну как тут не броситься безоглядно в тёплые струи и не искупаться всласть? Обсохнув и одевшись, Искрен неторопливо поскакал домой, где его уже ждал короткий ответ от супруги, который гласил: