Гермоген

Узнав, что Филарета дома нет, Гермоген не воспользовался вынужденной любезностью хозяйки, не прошёл в горницу, но, благословив Аксинью Ивановну и сына её, вышел во двор. Он понял, чего опасалась Аксинья Ивановна, и знал, что с Филаретом о том беседовать не станет. Было много иного, о чём надо с ним потолковать. И первым делом отговорить народ, чтобы не присягали царю-иноверцу. Да как это сделать? В России началось правление «семибоярщины», то есть коротенькой Боярской думы из семи человек: Ф. И. Мстиславский, И. М. Воротынский, А. В. Трубецкой, А. В. Голицын, И. Н. Романов, Ф. И. Шереметев, Б. М. Лыков. Предположительно входил туда (восьмым) и Василий Голицын.

Никакого добра от этого правления народ не видел. Говорили: «Лучше грозный царь, чем «семибоярщина». Саму Думу иронически называли «седьмичные бояре». Беспорядков в Москве да и по всей державе стало больше, а защищать было некому. Да и сами «седьмичные бояре» склонялись к установлению в России польского господства. Калека Иван Романов на днях выговаривал Гермогену за то, что он мешается в дела державные, говорил, что надо позвать в Москву гетмана, дабы унял беспорядки.

Гермоген понимал, что надо противопоставить голосу Ивана Романова, имевшего силу в Думе, мнение его брата Филарета. Встретились они случайно, возле Успенского собора. Время в Кремле было тихое. Весь народ был на площади, где шёл спор, призывать или не призывать польского короля. Филарет тоже казался озабоченным. Клобук и новая мантия с изображением на ней святых угодников придавала ему величественный вид. Красивые черты породистого лица. Мать его была из рода древних князей суздальских, одной крови с Шуйскими. Испытания наложили на его лицо печать суровой замкнутости. Поклонившись патриарху, он всё с тем же холодным достоинством продолжал свой путь.

   — Филарет, что идёшь и не печалишься? Не ищешь беседы с патриархом? — спросил Гермоген, в свойственной ему простонародной манере вступая в беседу.

Филарет остановился, внимательно посмотрел на патриарха.

   — Как не печаловаться, владыка? Да что велишь делать?

   — Али не ведаешь, о чём шумят ныне скверные кровопролитники? Им польский король надобен. Им смута — мать родная... Чаю Божьего вспоможения я от тебя, Филарет, тщания и дерзания на мятежников, да перестанут бунтовать народ... Слышишь, как шумят у Лобного места? Там и крамольники священного чина, что прельстились вместе с мирянами... Твоё увещание будет иметь силу. Народ чтит тебя за великие страдания...

Так они вместе вышли на площадь. И немало дивились тому люди, видя рядом патриарха, избранного освящённым собором, и рядом наречённого тушинцами патриарха Филарета. Однако мантия митрополита на Филарете подкусывала языки лукавцам. Вот он поднялся на Лобное место, и враз наступила тишина.

   — Чада мои! Христиане православные! Болезную вместе с вами: вы прельстились лукавыми речами!.. Послушайте совета многострадального иерарха: не прельщайтесь! Мне самому доподлинно известно королевское злое умышление над Московским государством. Он хочет завладеть нами вместе с сыном своим и нашу истинную христианскую веру разорить, а свою латинскую утвердить...

Тотчас же послышались насмешливые возражения:

   — Ты, митрополит, один думал али с кем ещё?

   — Не мешайся в наши дела, Филарет! Ты пасёшь церковь, а не государство!

   — Филарет, ты не своему ли сыну норовишь?

И ни одного голоса в поддержку. Филарет не стал убеждать толпу и тотчас удалился, о чём Гермоген очень сожалел. Он знал, что многие охуждали гордый и строгий вид Филарета и то, что он никому и ни в чём не потворствовал. Сам Гермоген видел в нём сильного и гордого человека, привыкшего полагаться только на себя, очень самолюбивого и склонного к некоторому самомнению. Таков был уж этот характер, сложившийся в сопротивлении тяжёлым обстоятельствам жизни.

Но людям нет дела до натуры своего ближнего, и всяк подводит чужие поступки под самого себя. Отсюда и кривосудие, и упорство в заблуждениях, и неумение различать добро и зло. Не на этом ли строятся и произрастают и тайные ухищрения врагов государства?

23

Воспользовавшись шаткостью народного мнения, «семибоярщина» пошла на обман. Оповестили сначала москвитян, а затем и другие города о торжественной присяге королевичу Владиславу. От людей скрыли, что дело о принятии Владиславом православия было отложено на неопределённое время, ибо на то должно быть решение Сигизмунда. Более того, гетман Жолкевский ясно заявил, что они согласны на те условия договора, на которых Михаил Салтыков с другими тушинскими послами целовали крест Сигизмунду: избрать королевича, не настаивая на крещении его в православную веру. После того как на середине дороги между Москвой и польским станом был заключён договор между боярами и Жолкевским и десять тысяч человек присягнули на верность Владиславу, церемония началась в Успенском соборе.

Присутствовал на нём и Гермоген. Чувствовалось, что душа его не лежала к этой присяге. Им владели дурные предчувствия. Когда к нему подошли под благословение Михайла Салтыков и Рубец-Мосальский, Гермоген встретил их суровыми словами:

   — Если вы пришли правдою, а не лестию и в вашем умысле не будет нарушения церковной вере, то падёт на вас благословение от всего Вселенского собора и от меня грешного. А если вы пришли с лестию и нарушение имеется в вашем умысле православной христианской истинной вере, то не будет на вас милости Божьей и Пречистыя Богородицы и будете прокляты от всего Вселенского собора...

На это Салтыков, умевший в нужную минуту прослезиться, со слезами на глазах «глаголаше патриарху»:

   — Не сомневайся, святейший! Будет у нас истинный прямой государь!

Патриарх посмотрел на него строго и взыскующе, но крестом благословил.

Салтыков отошёл с чувством облегчения. Ложь его когда ещё откроется. Важно, чтобы народ скорее поверил ему.

Но вот к патриарху подошёл и Молчанов, ближайший помощник Салтыкова. Вид этого чернокнижника и убийцы Фёдора Годунова столь красноречиво говорил о его гнусной душе, что Гермоген возмутился и повелел изгнать его из церкви:

— Окаянный еретик! Тебе не след быть в церкви!

Дурные предчувствия Гермогена оправдались. Через два дня к гетману приехал из-под Смоленска от Сигизмунда Фёдор Андронов с письмом, в котором король требовал, чтобы Московское государство было упрочено за ним, а не за сыном его. Но до поры до времени об этом требовании короля знали только преданные ему русские вельможи. Боярин Мстиславский не постыдился поступить под начало гетмана Жолкевского, чтобы соединёнными усилиями вынудить Лжедимитрия подчиниться воле Сигизмунда.

Отогнав Лжедимитрия от Москвы и тем обезопасив русский трон для Сигизмунда, Жолкевский должен был принять ещё две предохранительные меры. Первая: удалить из Москвы называемых в народе именитых людей, кои имели права на престол. Князя Голицына Жолкевский направлял в составе посольства к Сигизмунду и тем передавал в его руки. Михаил Романов был ещё молод, но Жолкевский включил в состав посольства его отца Филарета, тем самым сделав того заложником. Будущее покажет, сколь жестоким был этот замысел.

Верный слуга Сигизмунда должен был устранить ещё одну опасность. Зная, что Гермоген не считал царя Василия монахом и обещал при случае вновь возвести его на престол, Жолкевский также решил отправить его в Польшу. Но не сразу, чтобы не навлечь на себя подозрений, а переслать Василия вначале в Иосифов монастырь на западной дороге из России в Польшу. Он сумел совершить это руками бояр, а сам был якобы ни при чём. Но без бояр-предателей разве ему удалось бы это сделать!

Они же, предатели-бояре, сами предложили Жолкевскому ввести польское войско в Москву. Но, предвидя эту опасность, москвитяне сторожили каждое движение поляков. И едва стало заметно движение войска, как монах ударил в набат. В Москве началось волнение. Бояре и сам гетман испугались. Гетман вспомнил, как первый Лжедимитрий погиб вместе с поляками, и сказал: