Зеленые млыны

С Синицей уехал и Соснин, а оставшиеся уже бог знает что подумали!..

Музыканты заиграли песню: «Ой, забелели снеги, забелели белы…», пел весь овин, и особенно трепетно выводил Явтушок.

Козленок Фабиана, воспользовавшись замешательством, прокрался таки на бал, но поскольку там были и беременные женщины, которым, по вавилонскому поверью, никак нельзя смотреть на живого козла, то философ упрятал его под пиршественный стол, а сам пригласил выпить агронома Журбу, также чем то опечаленного.

— Будем здоровы, пане агроном! — иронически про говорил Явтушок.

— На свекольные балы панов не зовут — их давно нету, — отрезал Журба и добавил: — И козликов, между прочим, тоже не приглашают.

Агроном нащупал под столом холодные, как у мертвеца, рожки козла, вытащил его, ошарашенного разоблачением, на середину риги и сразу поднял этим настроение на балу.

— За Фабиана! — пошутил кто то из вавилонян.

— За обоих Фабианов!

Философ встал, чтобы поклониться людям за оказанную честь, но тут начала слепнуть гирлянда лампочек под крышей, меркла, меркла, пока не погасла совсем.

Как только наступила тьма, тот, давний Вавилон сразу же напомнил о себе. Начал кто то один, а за ним и другие — старый Вавилон, позабыв о чести, дал волю своим укрощенным страстям. Слишком уж соблазнительны были свисающие на веревках барашки да индейки. Лукьян Соколюк, вставший в дверях, поймал, как показалось ему, Явтушка с чем то душистым на руках— вроде с барашком.

— Это ты, Явтух? Положи на место! Положи барашка!

А тот в ответ совершенно незнакомым голосом;

— Господь с тобою! Ты что, ослеп? Какой тебе Явтух?

— А кто ж ты?

— Я из Прицкого…

— Что ж ты делаешь, окаянный?

— Гостинчика детишкам… — Да так и выскочил с барашком.

А возле овина пятеро его старших выхватили из отцовских рук барашка — и домой. Он хотел для них еще и индеечку стащить, с вечера приглядел — третья от края, да его опередили.

Тут во дворе колхоза снова запыхтел локомобиль, мигнула и зажглась под стропилами гирлянда, овин осветился, и что бы вы думали: вавилоняне сидели за столами как ни в чем не бывало, физиономии у всех невинные, просто ангельские, и Явтушок сидел как подобает на своем законном месте рядом с Присей, пряча под стол еще жирные от барашка руки. «Вот это Вавилон!»— расхохотался в наступившей тишине кто то из гостей, за ним прыснул Явтушок, а потом и остальные — такого хохота человечество не слыхало с тех пор, как стали устраивать балы. Это был какой то истерический, бессмысленный смех — а может, на то и бал, чтоб хоть раз в год от души посмеяться?

Мальва хотела угомонить их, перекричать, но зашлась удушливым кашлем, рассыпчатым, как дробь на перепелов, — вот вот задохнется. Придя в себя, бросила: «Ладно бы другие. А то вы, вавилоняне! Когда же вы наконец станете людьми! Не хочу даже умирать с вами на одной земле! Не хочу, не хочу, не хочу…» — сорвала с головы белую наколку с короной и ушла с бала — как была, в платье, в одних лодочках (а ведь чахоточная). В наступившей тишине музыканты принялись продувать свои натруженные трубы. Журба выбежал за Мальвой, то ли на правах ее партнера по танцам, то ли из более серьезного интереса к ней.

Ночь была темная, на запруде грязища стянула с Мальвы лодочки, а Журба, вместо того чтоб подхватить ее, босую, на руки, сам робко держался за ее свободную руку и все утешал, что не стоит принимать это так близко к сердцу, что и лемки только здесь такие смиренные, а там, на своих балях (они так выговаривают это слово), тоже не лучше вавилонян. Следует учесть и то, что все происходило в овине, он уверен: в настоящем дворце такого никогда не случилось бы. «А вообще, Мальва, мы еще не созрели для великосветского бала». Когда он привел ее домой, мать слезла с печи, зажгла свет и, глянув на ноги дочки, заголосила: «Ой, господи, пропала ты, пропала!» Она поспешно растопила печь, чтоб нагреть воды и попарить ноги дочери, но воды в бадье не оказалось: «Из за этого проклятого бала и вода то в хате высохла!» Журба взял ведерко, побежал по воду, но своей воды у Зингеров не было, а колодец он нашел не скоро. «А этот рыжий не мог взять тебя на руки и принести, чтоб не шла босиком? Да другой бы такую до самых Зеленых Млынов на руках донес…»

Под утро прибежал Савка, сказал, что прибыл товарищ Чубарь и хочет видеть Мальву. «Знал, когда приехать. Вон она, вся горит под овчинами». — Мать показала на кровать, заваленную кожухами. Савка подошел к кровати, убедился, что все так и есть, и побежал звать с бала к больной Варю Шатрову.

Засуетились кухарки в фартучках, у них были в ближних хатах припасы, оттуда и принесли для товарища Чубаря свеженького и тепленького. Правда, не удалось полностью воссоздать ту райскую картину, о которой напоминали веревки над столами. Когда Чубарь посматривал на них и никак не мог понять их назначения, кое где вспыхивал смешок, и тогда Фабиан пояснил гостю, что на этих веревках висели пятимесячные барашки — угощение для дорогих гостей. «Что он мелет? Что он мелет?» — ужаснулся Лукьян, еще раз убедившись, что философа нельзя подпускать к большим людям.

Ни лицом, ни костюмом, ни манерой держаться за столом Чубарь никак не напоминал им того председателя Совнаркома, которого они знали по портретам и которого каждый рисовал в своем воображении перед его появлением в этом овине. Скорее он походил на простого крестьянина, усталого, словно пришедшего сюда с пашни. Но когда он начал говорить о Терещенках, Харитоненках, Браницких и других сахарных магнатах, о тех, на кого до революции Украина гнула спину, то загорелся и словно бы вывел всех из овина к тому дворцу, что сегодня заложат здесь, в Вавилоне, чтоб в дальнейшем справлять в нем свекольные балы. Правительство решило построить на Украине в ближайшие годы семь таких показательных дворцов. Потом Чубарь танцевал с лучшими звеньевыми и был приглашен лемками на бал к ним. Оказалось, что он про них знает и охотно приехал бы к ним через неделю, но если ему зачастить на балы, кто же будет руководить Совнаркомом?

С восходом солнца всем балом поднялись на Замковую гору — наивысшую точку Вавилона, там Чубарь зачитал постановление Совнаркома и собственноручно заложил первый камень в фундамент будущего дворца. Оттуда Соснин повез его в Семиводы, на осмотр первой МТС. Но больше всего Чубарь поразил вавилонян тем, что, прежде чем покинуть Вавилон, пожелал проведать заболевшую хозяйку бала — Мальву Кожушную, а там уж заодно показали ему знаменитые вавилонские качели. И не будь такой скользкой обледенелая кленовая доска, он, верно, и сам полетал бы над обрывом…

Для Мальвы и для коммуны это была трудная весна. Когда Синица засел в Глинске, и, похоже, надолго (метался по селам, отражая последние вылазки врагов, большею частью внезапные и жестокие — в Прицком стреляли в Рубана, когда тот ночью возвращался домой), — Мальве пришлось возглавить коммуну в этот, может быть, самый тяжелый период. Из Семивод, хотели того или нет официальные власти, и прежде всего сам Синица, надвигалась на коммуну новая проблема — с самой неожиданной стороны. Только что созданный там колхоз еле перебивался на бывших кулацких дворах, для скотины не было ни хлевов, ни кормов, ни воды, лошадей приходилось дважды в день гонять на водопой к озеру, овцы задыхались в тесных загонах и гиб ли что ни день десятками, а в коммуне пустовали просторные хлева, коровники, овчарни… Вот председатель колхоза, недавний комбедовец Родион Чумак, и направил свои усилия в эту сторону, повел политику слияния с коммуной. Для начала он пригнал овец и занял пустую кошару (своих овец коммуна потеряла — был падеж), потом занял двор коммуны изможденными колхозными лошадьми, которые сравнительно легко пробились к коммуновским кормушкам с душистым сеном, и, наконец, довершил дело волами. Ну, а затем Чумак принялся за самих коммунаров, агитируя их добровольно вступать в колхоз «Коммунар». А тут как раз «ликвидировалось» еще несколько коммун (Ободовская, Ксаверовская, Ружинская), и это придавало энергии Родиону Чумаку, который почувствовал, что время работает на него. Однажды утром на фасаде коммунов ского дворца появился лозунг, написанный от руки на полоске белой бумаги: «Товарищи коммунары! Вступайте в колхоз «Коммунар»!» Этим лозунгом, в сущности, было покончено с коммуной, и все же коммунары еще держались, выставляли на ночь своих сторожей, днем обособленно выходили на сев, все еще лелея надежду, что за коммуну вступятся сверху. И вот однажды ночью заступник и правда явился.