Зеленые млыны

Около полудня вся площадь была уже запружена возами в паласах и коврах домашней выработки — у каждого села были свои излюбленные расцветки, но особенно выделялось Прицкое, где открыли когда то секрет чуть ли не иберийского пурпура и откуда нынешние гости прибыли на коврах этого цвета. Меж разноцветных возов расхаживал Фабиан с козленком, торжественный, В бекеше и в шапке, с золотыми очками на носу, исполненный гордости за свой Вавилон. Он любезно препровождал гостей в овин, а точнее, на площадку перед воротами овина, которую по этому случаю очистили от мусора и посыпали красным песочком, привезенным загодя из глинских карьеров. Уже прибыли и «каштеляны», и «черные клобуки», и «золотые мухи» (которые еще недавно звались «дохлыми мухами»), и все малые народы, с которыми Вавилон когда то вел многолетние и неутихающие войны, а ныне жил в мире и согласии. Иные знали друг друга еще по тем войнам, что велись во времена известного вавилонского атамана Журавки, а впоследствии — по ярмаркам, глинским, шаргородским и шпиковским; так они теперь узнавали давних противников, братались, подшучивали над своим прошлым, а заодно и над овином, перед которым толпились, сгорая от нетерпения увидеть, когда же наконец растворятся бальные врата…

«Лемки! — опять расхохотался прибежавший с крыльца Савка Чибис. — Тринадцать звеньевых и трое музыкантов!» «Сколько, сколько?!» — Лукьян побледнел, как полотно, как стена сельсовета (сельсовет для бала побелили снаружи и внутри). Зеленые Млыны тоже поставили рекорд по свекле и теперь привезли показать правительству весь цвет своего колхоза.

«Ай лемки! Ай молодцы, что приехали в великий Вавилон!»— горячо приветствовал их Лукьян с крыльца, явно ободренный тем, что они прибыли не с пустыми руками, а привезли бочку пива на возу («Это для высоких гостей», — подумал он), тогда как другие свекловоды прибывают без всего, возлагая все надежды на Вавилон, чьи «изделия» еще бог знает как оценит Глинск, не говоря уже о гостях из столицы.

Агроном Журба, которого тут знали как великого спеца по свекле, извинился не за то, что лемков приехало так много, а за то, что их председатель Аристарх Липский заболел и не смог прибыть, но рад будет видеть их всех (Журба широким жестом показал на понурившийся вавилонский актив на крыльце) в Зеленых Млынах, на балу, который состоится в следующее воскресенье, а к тому времени верно уж и подмерзнет. Савка, представив, как на тот бал к лемкам двинет пол Вавилона, расхохотался, так что Лукьян вынужден был извиниться за него перед лемками, которые могли как-нибудь не так истолковать этот смех. «Это наш исполнитель, он от роду весельчак…» Савка принарядился, он был в новых штанах, в новом картузе и в рубашке из пурпура, выделанного в Прицком, только вот сапоги… Савка чинил их, как только рвались, а теперь застеснялся перед лемками их вида и спрятался за актив.

«Чубарь уже здесь?» — поинтересовался Журба, которому было поручено войти в прямой контакт с товарищем Чубарем и пригласить его на бал в Зеленые Млыны.

«Ждем…» — Лукьян метнул на Савку предостерегающий взгляд.

Затем прибывших приветствовал Фабиан с козленком, и гости, сойдя с телег, пошли за ними на красный песок.

Приехал Клим Синица, а с ним несколько бричек из Журбова, из Шаргорода и откуда то еще. У Клима в бричке — Соснин, заворг райкома Яша Тимченко и какой то новенький, как потом выяснилось, штатный пропагандист райкома Головей, недавно приехавший из Одессы. Все промерзли, потому что долго торчали на дороге в ожидании правительственных машин, так что теперь просили прощения за свое опоздание и за высоких гостей, которые, верно, так и не прибудут. Бездорожье.

«Детей, детей не пускайте!» — послышалось, едва отворились бальные врата.

А из овина такое устроили! Прямо рай! Гости будут чувствовать себя здесь, как во дворце. Музыканты на помосте играли туш каждому счастливцу, едва тот просовывал в овин голову, столы прогибались от жарких, ряженки, кукурузных початков, моченых арбузов, всего того, чему надлежит быть на столах, а над столами с высоких балок свисали на веревках жареные поросята, запеченные молоденькие барашки, пудовые индюшки, подвешенные за ноги, — и все это еще теплое, только вынутое из печей, и так пахло, что нам, детям, просто спасу не было, и мы дрались за каждую щелочку в досках овина, чтобы хоть увидеть это чудо вавилонское, раз уж нет надежды «вкусить» его.

Вот только у музыкантов все что-то не ладилось. Сведенные на одном помосте представители разных «школ», они долгонько не могли сыграться, пока не взялся за них лемковский скрипач Сильвестр Макивка (уже одно имя чего стоит!) и не повел их за собой. Вскоре деревянный овин содрогался от аккордов, а иллюминация — особенно синие лампочки (их красили, как красят яйца на пасху) — и врямь придавала и крыше, и столам, и лицам оттенок чего то столь небудничного и таинственного, что я едва узнавал даже своих родичей Валахов.

Мы мерзли и допоздна глотали слюнки за стенами овина, а потом вспомнили и о нас, уж не знаю кто. Савка Чибис ходил с огромным ножом и оттяпывал для нас бока у барашков, как выяснилось, пятимесячных (Фабиан сказал, что именно таких, пятимесячных, подавали в Византии на трапезах порфироносных императоров), их мясо само таяло во рту.

Вот чем наш Вавилон был уже тогда, когда еще не имел дворца и первый свекольный бал устроил в громадном овине Матвия Гусака. А чтобы мы чувствовали себя здесь такими же людьми, как те, для кого все это устраивалось, Мальва велела нам снять картузы и отцовские шапки, Сильвестр (в Вавилоне и имени то такого нет!) сам заиграл для нас что-то беззаботное, веселое, можно сказать, даже смешное, хотя, по правде говоря, нам за этими столами было не до музыки — какая там музыка, когда тебя каждую минуту могут выдворить с этого славного бала так же любезно, как и пригласили на него. Выдворили же козленка Фабиана, и я подумал, что с его отцом, козлом Фабианом, так непочтительно не посмели бы обойтись.

Мальва пригласила на бал Варю Шатрову из глинскон больницы. Варя была в слишком длинном для того времени платье из черного бархата (верно, сохранилось еще от офицерского гардероба) — прямо таки богиня; мужчин платье отпугивало, зато нисколько не угнетало вавилонских модниц, чьи бальные туалеты поражали красками пролетарского текстиля. Соснин первый приметил это платье и пригласил Варю на падеспань. А Рузя нарядилась в белый батист (пожалуй, чуть легко для овина), сквозь который проглядывало кремовое кружево сорочки. Клим Синица нацепил в честь бала кожаную руку. Во время танца рука, напоминая о своей новизне, поскрипывала под рукавом, и это пугало Рузю.

— Рузя, вы так одна и живете?

— Одна…

— В той самой хате? Над прудом…

— В той самой… Только без трактора. А что?

— Не страшно вам?

— Привыкла уже… А вы как? Тоже один?

— Влюбился… Ха ха!

— В кого? Она здесь?

— Здесь… Вы ее знаете… — Соснин танцевал с Варей, и Синица кивнул, как бы поздоровался — Варя и впрямь была чудо как хороша.

— И не страшно вам? — усмехнулась Рузя. — Таксе время… тревожное…

— Любовь не приспосабливается ко времени… Она слепа…

С тех пор как Синица не видел Рузю, она расцвела и вся словно искрилась изнутри, вместо былой печали — в глазах лукавые чертики, как когда то в девичестве. В этом году ее звено поставило рекорд по свекле, и на балу Рузю наградили никелированной кроватью — новинкой для Вавилона. Руки у нее красивые, после свеклы долго отбеливались к белому батисту, и вся ее фигура — сама грация, словно Рузя рождена для балов. Одно только, пожалуй, настораживало в ней Клима Синицу — слишком уж звонко она смеялась, когда в тесноте кто-нибудь ненароком касался его кожаной руки и тут же виновато отшатывался. Синица стал уже стесняться своего протеза.

Около полуночи, в разгар бала нагрянул Македонский, стал в дверях, осмотрелся, потом поманил жестом Клима Синицу (тот осмелел и как раз вальсировал с Варей). Синица притворился, что не заметил жест Македонского, один вид которого говорил яснее всяких слов: Синице надо уезжать. На приглашение хозяйки бала — Мальвы Македонский не поддался, стоял у входа, ждал, когда выйдет Клим. А тому все не хотелось обрывать этот первый вальс. Македонский не мешал им танцевать, верно, и сам был очарован, он никогда еще не видел такого чистого, одухотворенного танца. Потом Синица долго не мог найти на вешалке свою кожаную фуражку…