Золотарь

Едва лишь он отворил дверь, ведущую в коридор и лишь затем во двор, как оказался буквально с ног до головы вымочен мощными струями дождя. Раздосадованный, он обнаружил, что за какую-то секунду ухитрился промокнуть до нитки.

Тем не менее во дворе определенно кто-то был. Голоса доносились издалека, от самых конюшен.

— Черти полосатые! — проворчал полковник. — И чего это им ночами не спится? Носит же кого-то в такой час по конюшням!

Вернувшись к себе, он первым делом скинул мокрый халат, накинул старый мундир и, кряхтя, влез в длинные, помнящие еще семилетнюю войну ботфорты.

Выйдя во двор, он не пожалел о выбранной обуви. Грязи намыло почти до самых колен.

По мере его приближения к конюшням голоса звучали все громче и отчетливей. С немалым для себя удивлением полковник обнаружил, что один из этих голосов принадлежит Веронике.

— Дура девка! — проворчал граф. — И ведь действительно собралась к жениху. Что с ней будешь делать?!

— Верхен! — сказал он нарочито громко. — Прекращай немедленно и иди сейчас же спать!

Произнося эти слова, он подошел совсем близко к дочери, но как же он удивился, когда сквозь залитое струями дождя стекло монокля рассмотрел, что же все-таки происходит. Никогда за всю свою некороткую жизнь граф не бывал удивлен столь сильно. Сонливость покинула его. Он побагровел от гнева.

Происходило же вот что.

Возле конюшен стоял экипаж, полностью готовый к отбытию. Дрожащий кучер по имени Йохан поправлял упряжь. Но не это столь рассердило полковника, а то, что кучер находился под прицелом пистолета, который Вероника сжимала в обеих руках.

Полковник сразу же узнал свой старый пистолет с двумя длинными стволами, который он бережно хранил в ящике секретера и, почитая во всем прежде всего аккуратность, собственноручно каждую неделю протирал его и чистил.

Удивление сменилось возмущением, возмущение — негодованием, негодование — раскаленной жалящей яростью.

— Мерзавка! Отдай пистолет! Как ты посмела его взять!

— Господин граф! — жалобно бормотал кучер Йохан. — Ваше высокопревосходительство! Мамзель Вероника заболели. Они уже четверть часа грозятся меня пристрелить, если я тотчас же не отвезу их в Дахау. Господин граф! Что же это за безобразие! Я как ваш старый и верный слуга…

— Заткнись! — заревел граф. — Верхен! Говорю тебе по-хорошему, отдай немедленно пистолет! Ну же! Давай его сюда! А утром я разберусь, как тебя наказать…

Полковник требовательно протянул руку вперед, но тут же, впрочем, оказался вынужден ее опустить. Ибо сейчас Вероника целилась прямо в его закапанный ливнем монокль.

— Дура! — прохрипел граф. — Он же заряжен! Дай…

Раздался выстрел.

От дощатой стены конюшни отлетело несколько щепок. Граф бросился на дочь, но та оказалась проворней. Отпрыгнув назад, она молниеносно навела ствол на полковника, и тот замер перед вновь нацеленным на него пистолетом.

— Верхен! — сказал он. — Неужели ты убьешь меня — родного отца, который носил тебя на руках, менял пеленки?… И у тебя подымется рука?… Ну что ж, стреляй… Стреляй! Вот она, плата за любовь…

— Не тебе бы, папочка, это говорить! — Голос Вероники дрожал. — Не тебе! Ты всегда плевал на меня! Делал вид, что меня нет, что я пустое место. Ты заставил меня помирать от скуки здесь, в этом захолустье! Целые годы я не видела никого, кроме омерзительных подагрических и ревматичных стариков и старух, с которыми ты играл в карты. Стоило мне хоть что-нибудь тебе сказать, ты обзывал меня дурой! А теперь, когда человеку, которого я люблю, угрожает опасность, ты не даешь мне прийти к нему на помощь!

Речь Вероники прервал бурный поток хлынувших из ее глаз слез.

— Дура! Дура! Трижды стократно дура! — Граф подошел к дочери, обнял ее. — Вот за это ты и хотела меня убить? Да езжай ты к этому своему Кристофу хоть сейчас, оружие только отдай, да и езжай. Только спит твой любимый барон. Спит.

Он гладил дочь по растрепанным, мокрым волосам.

— Езжай, доченька, езжай. Только в такую непогодь ты и не уедешь-то никуда.

— Папочка! — Вероника бросила оружие прямо в грязь. Полковник с сожалением наблюдал за его падением. — Папочка! Поедем со мной! А?… Понимаешь, Кристоф действительно в большой-большой беде.

— Да что же с ним случится, глупая?

— Папа! Я видела этот его кошмарный замок, эти ужасные пыльные коридоры. Поверь мне, пап, там может таиться все что угодно. Это очень плохое место, папочка! Я знаю — Кристоф в беде! Я уверена в этом даже больше, чем если бы видела это собственными глазами! Скажи Йохану, чтобы он отвез меня туда!

Старый граф в раздумье склонил голову.

— Ну хорошо же, — наконец молвил он, — хорошо. Поезжай, раз тебе так хочется. Только знаешь что?

—Что?

— Я поеду с тобой.

Вероника радостно захлопала в ладоши. «Куда ей замуж! — подумал полковник. — Дитя еще».

— Эй, Йохан, поехали! — распорядился он.

— Да с ума вы, что ли, ваши высокоблагородия, посходили! Да в такую погоду даже псину шелудивую нельзя на улицу выгонять, не то что лошадок! Да ведь и не доедем-то!…

— Йохан! — повторил полковник. — Я, кажется, сказал довольно ясно!

— Но, ваше высоко…

— Приказы не обсуждают! — сказал полковник, ловко забираясь в экипаж и помогая дочери влезть на подножку. — Эй, трогай!

Когда экипаж пришел в движение, суровый полковник почувствовал, что дочь его целует, целует его глаза, волосы, щеки, руки:

— Папочка, мой милый папочка!

— Ну все, все, прекращай… Да прекрати же ты!

Тут он понял, что она плачет.

Дорога раскисла и большей частью превратилась в бурный глинистый поток, копыта лошадей увязали в грязи, экипаж двигался медленно. Мощный, ураганный ветер пригибал к земле вершины старых деревьев. Дождь лился настолько сильный, что, казалось, самый воздух превратился в воду, а когда порыв ветра подхватывал дождевые капли и на страшной скорости увлекал их за собой, могло создаться впечатление, что это и не ветер вовсе, а океанское течение. А как, должно быть, измучился сидящий на облучке бедняга Йохан! Фигура его, мужественно сжимавшая вожжи в продрогших ладонях, открытая всем ветрам и стихиям, невольно внушала почтение, и лишь теплый плащ, сию фигуру окутывавший, спасал бесстрашного возницу от полного промокновения.

Примерно через полмили от поместья дорога делала поворот, и вот там-то графский экипаж неожиданно встал, врастая колесами в текучую жижу.

«Приехали, — подумал граф, весьма пессимистично настроенный по отношению ко всему этому ночному мероприятию. — Хорошо хоть недалеко уехали». Перспектива ночевать в лесу, в грязи, да еще и под дождем графа вовсе не прельщала. Видит Бог, сейчас он больше всего желал поскорее добраться до любого человеческого жилища, и желательно без всяких приключений.

Спрыгнувший с облучка Йохан распахнул дверцу экипажа. Лицо его было странным образом перекошено и выражало что-то непонятное, крайнюю степень чего-то: то ли удивления, то ли испуга, то ли всего этого вместе взятого.

— Что там, Йохан? — спросил полковник. — Завязли?

— Какой там, ваше высоко, завязли! Вы лучше поглядите — молниями просеку в лесу выжгло! Чудо, барин, чудо! Сколько на свете живу, ни разу о таком не слышал!

Размашисто крестясь, он рухнул на колени прямо в грязь, клал земные поклоны и что-то шептал, наверняка молитву.

Темную чащу леса словно бы разрубили надвое. Над свежей просекой все еще кое-где вился дымок, вспыхивали тут и там оранжевые всполохи — остатки большого, залитого ливнем пожара.

— Свят, свят! — шептал Йохан. — Через весь лес ведь дорога! До самого, почитай, до замка!… Го-о-о-осподи Иисусе! Вот ведь чудо так чудо!

— Ладно, Йохан! — сказал полковник. — Поехали! Некогда нам тут рассиживаться!

— Нешто по просеке?

— Почему бы и нет? — Полковник пожал плечами, зашевелились промокшие эполеты.

Крестясь, Йохан полез обратно, на облучок.

— Н-н-н-н-нууууу!!! — рявкнул он. Лошади пустились в галоп.