Последнее время

И вот мы, похоже, у края, где ткань пограничного сна совсем истончилась, ветшая. Где стала внезапно ясна вся будущность нашего друга. Однажды, бледнея лицом, получит он адрес: Калуга. И путь обернется кольцом.

Выходит, она замечала погоню? Сокрылась во тьму? Иль сам он — с Калуги, с начала, — почуял, что нету ему дороги туда, где чужая, всегда беззаконная страсть бессонно кипит, продолжая разбойничать, рушить и красть? Туда, где кровавые реки, где крик на ночном пустыре? Выходит, навеки, навеки ему оставаться в норе, где, вечно взывая к участью, разъятый на сотни частей, он мучим единственной страстью — отсутствием прочих страстей? Куда он вернется, о Боже, о чем ему там говорить? А впрочем, из этого тоже возможно себе сотворить утеху. Из вечной тревоги, из вечного «Что я могу»… И что он, в конечном итоге, увидел бы в этом кругу? Вглядеться однажды — на что хоть сменял бы он прежний уклад? На ярость, бездомье и похоть, на злобу, на то, что стократ ужаснее наших безумий, скучнее домашних цепей — поскольку гораздо угрюмей, а главное, много тупей. О, жизнь на разрыве! Ужо я найду оптимальный режим, понявши, что верю в чужое, пока оно будет чужим. Что пылко жалею несчастных и счастью завидую, лишь покуда я сам не участник, покуда я в лучшей из ниш — не слишком привязанный к другу, не слишком суровый к врагу. Покуда я еду по кругу, а в круг проскочить не могу.

Покуда я спящий. Покуда за мной ни грехов, ни заслуг. Покуда поет из-под спуда душа моя — замкнутый круг.

2000 год

Хабанера

На зимней Кубе сумерки быстры. Еще горят закатные костры На западе, над баркой рыболова,— А на востоке все уже лилово. В короткий этот сумеречный час Мир наводняют пары красных глаз — Несутся допотопные модели (Своих не выпускают при Фиделе). Тут ветра беззаконного порыв, Взметя листву и свалку перерыв, Гоня в пыли окурков караваны, Проносится по улицам Гаваны, Чтобы затихнуть где-то в Санта-Фе. В такое время лучше быть в кафе, Где, воздавая честь «Гавана-клабу», Туристы совмещают ром и бабу. В таком кафе, набравшийся за двух, Торчал у стойки некий пленный дух. Он вынул деньги, чтобы расплатиться, И размышлял, в кого бы воплотиться. За окнами спешил чужой народ, В остатках рома оплавлялся лед, В душе героя было как-то мглисто. Пред ним лежала пачка «Монте-Кристо» Он не курил кубинских сигарет С полузабытых отроческих лет, Когда покрылись щеки первым пухом, Когда еще он не был пленным духом. Двугривенный за пачку — вся цена. Острила ведьма юная одна, В общаге обжимаясь с ним за шкафом: «За двадцать коп себе казаться графом!» Зажженный упоительной игрой, Наш несколько смутившийся герой Ей отвечал, прикинувшись повесой: «Все лучше, чем за сорок — стюардессой!» Из детской той игры возникла связь, Что и за десять лет не прервалась. В снегах Москвы, под пальмами ли юга Они исправно мучили друг друга, Смущая наши скудные края Такою полнотою бытия, Что отравляли этим сладким ядом Чужую жизнь, случившуюся рядом. Любой, кто вовлекался в их игру, Проваливался в черную дыру: Так кот, увидев, как играют тигры, Не станет вновь играть в кошачьи игры. Кому красотка путь ни перешла б — Тотчас переходил в иной масштаб, И так же обходился с миром демон, Кого бы, пролетая, ни задел он. Измучив душ невинных без числа, Судьба ее в Канаду занесла (Он видел в том особую усладу, Что прилетел сюда через Канаду). Тогда-то он и начал понимать Свое предназначение — ломать, Доламывать, дотаптывать до праха Все, что еще висит на грани краха; Заставив прыгнуть выше головы (Подчас с исходом гибельным, увы) — Изобличать начертанные враки… Беда была лишь в том, что для игры Нужны не только горние миры, Не только ослепительные бездны: Они для одиночек бесполезны. Чтоб вновь на мирозданье посягнуть, Он должен был найти кого-нибудь, Поднять до пика, довести до края, Ломая чью-то жизнь и претворяя. Воззрев на посетителей шинка, Он обнаружил пегого щенка, Смотревшего просительно и кротко, Как нищая кубинская красотка; Привычно проницая первый слой, Наш дух смекнул, что пес довольно злой: Тому, кто не бросает мяса на пол, Он запросто бы что-нибудь оттяпал. Седой мулат, опять же пьяный в дым, О чем-то спорил с менее седым; Развинченный подросток в желтой майке Травил дружку двусмысленные байки. Да девочка за угловым столом Холодной колой разбавляла ром, И дух, в извечной жажде воплощенья, Припомнил все приемы обольщенья. Тьма за окном была уже густа. Красавица являла те места, Которые при близком рассмотренье Внушали мысль об интенсивном тренье Общеизвестных трущихся частей; Она, как завсегдатай на гостей, Взирала на пьянеющих и пьяных, Рассевшихся на стульях и диванах, Как бы держа в ладони весь шинок, Чуть разведя колени голых ног, Сведя при этом острые лопатки… И пленный дух заговорил к мулатке. Он начал так: «Прелестное дитя! Я вправе так назвать тебя, хотя В любовной битве, сладостной и тяжкой, Себя я ощутил бы первоклашкой. Сегодня, если вместе выйдем в ночь, Мы ход вещей сумеем превозмочь, Извлечь тебя из схемы, как из рамы, И мелодраму дотянуть до драмы. Когда б ты знала русские слова, Я мог бы процитировать сперва Историю про темные кошмары Подоблачной красавицы Тамары. И впрямь — каков бы стал ее удел, Когда бы демон мимо поглядел? Ответь и ты — не торопи ответ лишь: Что будет, если ты меня отвергнешь? Ты молода — и будешь молода Еще лет пять иль шесть, но никогда Ты не узнаешь жара и озноба Такого, как теперь, когда мы оба Сошлись в ночи, пространство победив. Нас ждет любовь, отчаянье, разрыв, Звонки ночами, письма издалече, Две-три еще мучительные встречи Да твой ребенок с именем моим, Что будет той же горечью томим И мне, сгорая жаждой воплощенья, Не даст ни примиренья, ни прощенья. Сам по себе я пустота, зеро, Но мой удел — раскалывать ядро, Чтоб на свободу выплеснулась сила, Без коей это все бы так и гнило. Свидетель Бог, почел бы я за честь Оставить в этом мире все как есть — Но сохнет ключ, к которому бросаюсь, И вянет плод, которого касаюсь, И тает лед, на коем я стою. Так послан я разрушить жизнь твою, Поскольку ты имеешь все задатки Не вырасти такой, как все мулатки. По правилам играет всякий смерд (Внушив себе, что благ и милосерд), Но я настолько явно не отсюда, Что довожу и смерда до абсурда. Что прочным до меня казалось вам, Со мною расползается по швам, Поскольку я вношу с собой критерий, Губительный для рвущихся материй. Простой тупица, нравственный устой, Бессовестный убийца, Лев Толстой — Любой предмет законченный и цельный Не дрогнет пред стрелой моей прицельной. Но видимость, натяжка, шаткий мост, На честном слове зиждущийся рост Останкинских и вавилонских башен — Для этого я в самом деле страшен. Где фальши тень, мошенника улов, Где область умолчаний, полуслов, Условностей, игры с полутонами — Я грозен, как Печорин для Тамани. Родился я — и Родины колосс Загнил, как гриб, который перерос, И оседал, поскрипывая ржаво; Я возмужал — и рухнула держава! Век расшатался, и страшней всего, Что я рожден дошатывать его, Взрывать любую хрупкую структуру И делать из нее литературу. Теперь я научился с этим жить. Я выучился мало дорожить Теплом, уютом, кровом — всем, что живо. Теперь мне сладок только миг разрыва. Лишь он один, случаясь наяву, Мне чувствовать дает, что я живу, Мое зиянье наполняя силой И мукою, почти невыносимой. Твой мир — на грани. Всяк рекламный щит И тот, гляди, ржавеет и трещит. Картонная империя в упадке, Тут не спасут и новые порядки. Меж тем на вид она еще крепка — Дадим же ей последнего шлепка, Чтоб в урагане нашего романа Легла в руинах старая Гавана! Неси же нас, полунощный Борей — Горячий ветер джунглей и морей! Созвездия! Тропические раз вы, Пылайте, как трофические язвы!» Так говорил к мулатке пленный дух. Он говорил, естественно, не вслух, Но видя, как она головку клонит, Он мог не сомневаться в том, что понят. Есть признаки — им имя легион — Наметившейся близости; и он Во гневе грянул кулаком о стену, Когда она в ответ сказала цену. Он знал наречье этих поблядух. Он явственно услышал: «Пленный дух! Ты посягнул на общую живучесть, Но рушишь только собственную участь. Как ты мою ни вывихни судьбу, Я выгребу — и снова подгребу К пологому спасительному брегу, Который мне сулит покой и негу. Я — женщина, подстилка, лгунья, мать: Ломай побег, но воду — как сломать? Низринувшись в любую бездну в мире, Я снова приземлюсь на все четыре. Тебе нужнее этот балаган: Собрав себя по клочьям, по слогам, Познав паденья краткое паренье, Ты побежишь кропать стихотворенье. Дай денег мне. За небольшую мзду (Читатель ждет уж рифмы, но узду Накинет пусть на тяготенье к сраму) С тобою я сыграю эту драму». — Будь проклята! — воскликнул пленный дух. — Нетленный образ лучше тленных двух!— И, разметавши стулья и диваны, Ввинтился в небо черное Гаваны. Как адский змей среди пернатых гнезд, Он бил хвостом среди мохнатых звезд И каялся, что свой запас несметный Раскинул вновь перед простою смертной. Здесь, только здесь, в холодных небесах, На чистых и свободных полюсах, Он обретал — к несчастью, не впервые,— Все то, чего не могут дать живые. Герой летел над пляжем, аки АН. Внизу переливался океан, Гремел музон, и уроженки Кубы Парням попроще подставляли губы И прочее. Усталый Агасфер Из безупречных, но холодных сфер Низринулся, на темный берег целя, И приземлился около отеля. Учтивый, хоть и поднятый в ночи, Мулат-портье вручил ему ключи И улыбнулся духу, как родному, Догадливо сочувствуя облому. В зеркальном лифте наш герой взалкал Закрыться в помещенье без зеркал: Привычный вид, в который он оделся, Насмешкою над замыслом гляделся. Он угадал в бренчании ключей Глухую скуку — скуку всех ночей, Несущую, как лакомый гостинец, Унылый запах — запах всех гостиниц. А в номере пустынном ночевать Мешала многоспальная кровать, Поскольку всем бельем напоминала, Что одного на эту площадь мало; За окнами слоился плотный мрак, Где он резвился только что, дурак,— Теперь же мрак страшил его до тика, Поскольку хмель выветривался тихо; Под лампою белел бумажный лист. Осталось пять последних «Монте-Крист» Герой уселся в кресло, вынул ручку И начертил кружок и закорючку. В который раз перетерпев облом, Он снова очутился за столом, К которому упорно возвращался, С какою бы надеждой ни прощался. От всякого полезного труда Всевышний уводил его сюда — Как если б только это псевдодело К добру вело и тайный смысл имело. Невидимая длань его вела К проверенному месту у стола, Который был ему защитой чести, Или орудьем мести, или вместе. И постепенно — как плетется сеть — Он начал вновь от этого косеть. Пошла плясать гостиничная келья,— Но это было пьянство без похмелья. Герой сидел с яснеющим лицом. Словцо уже низалось за словцом, И демон упивался, как Гораций, Сладчайшей из возможных компенсаций. По опустевшей улице внизу Пронесся ветер, посулив грозу, И пленный дух насторожился, слыша, Как где-то далеко слетела крыша. По мере нарастания страстей В четвертой из задуманных частей Сдвигалось все (герой впадал в нирвану), И скоро ливень рухнул на Гавану. Вода неслась по ржавым желобам, Не внемля раздраженным жалобам. На улицах, которые отвыкли От новизны, закручивались вихри. Шаталось все. Трещал любой зажим. Заколебался кастровский режим, И там, где бились молнии огнисты, Мелькнула тень диктатора Батисты. Циклон, клубясь и воя, был влеком С окраины на самый Маликон — Ошую бар снесло, а одесную Расплющило палатку овощную. Мулатке предназначенный мулат Проснулся от прохлады, влез в халат, Увидел гибель овощной палатки — И клятву дал не подходить к мулатке. Мир распадался. Пишущий герой В окно украдкой взглядывал порой: Все погрязало в хаосе, в развале. Он делал то, зачем его призвали. Пусть не любовь, пускай свободный стих Взрывала глушь окраин городских: Один, без алкоголя и нимфеток, Он миссию вершил — не так, так этак. Он мог писать, а мог в кафе пастись — Но не умел от этого спастись: В который раз Господь его посредством Разделывался с пагубным наследством! В каморке ветер стены сотрясал. Проснулась та, о коей он писал. Восторгом перед бешенством стихии Наполнились глаза ее сухие. Хотелось петь, безумствовать, блудить. Герой в ней умудрился разбудить Ту часть души, любовников усладу, Что в женских душах тяготеет к аду. Она впивала сладкую тоску, Ладонь прижавши к левому соску, Покусывая правый кулачонок (Извечный жест испуганных девчонок). Тогда герой услышал сквозь прибой: «Ты победил. Я более с тобой, Чем можно быть в объятье самом тесном: Мы связаны союзом самым честным. Не в тесной койке, в облаке стыда,— С тобою мы сливаемся тогда, Когда, томимый творческой тоскою, Ты рушишь мир, а я привычно строю, И этот путь пройдем мы сотни раз. Иного нет сближения для нас, Но в огненных разрывах и извивах Мы ближе всех любовников счастливых». Прибоем бил и пальмами качал Союз извечно родственных начал. Разгул стихий дошел до апогея, Сливались хлябь и твердь, Уран и Гея. Та цепь огней, что городом была, Мигнула, раскаляясь добела, И всю ее смела и поглотила Любовь, что движет солнце и светила.