Последнее время

1995 год

Курсистка

Анна, курсистка, бестужевка, милый дружок! Что вы киваете так отрешенно и гордо? Видимо, вечером снова в марксистский кружок — В платьице жертвенно-строгом, под самое горло? Аннушка, вы не поверите, как я устал! Снова тащиться за вами, любимая, следом, Снова при тусклой коптилке читать «Капитал», Будто не зная других развлечений по средам! Дети дьячков, не стиравшие воротничков, С тощими шеями, с гордостью чисто кретинской, Снова посмотрят стремительно из-под очков На дворянина, пришедшего вместе с курсисткой. Кто это злое безумие вам диктовал? Аннушка, что вам тут делать, зачем среди них вы? Прежде заладят: промышленность, рынок, товар… После подпольно сипят про враждебные вихри, Вследствие этого пенья сулят благодать… Все же их головы заняты мыслью иною: Ясно, что каждый бы вами хотел обладать, Как в капитале товар обладает ценою. Сдавленным шепотом конспиративно орет Главный поклонник Успенских, знаток Короленок: «Бедный народ!» (Будто где-нибудь видел народ.) После он всех призывает в какой-то застенок. Свет керосинки едва озаряет бедлам. Некий тщедушный оратор воинственней Марса: Аннушка! Всю свою страсть безответную к вам В поисках выхода он переносит на Маркса! Сущий паноптикум, право. Гляди да дивись. Впрочем, любимая, это ведь так по-российски — То, что марксисты у нас обучают девиц, Или, верней, что в политику лезут курсистки. Душно мне в Питере, Аннушка. Давит гранит. Геометрический город для горе-героев. Ночью, бывало, коляска внизу прогремит, И без того переменчивый сон мой расстроив,— Думаешь, думаешь: что вы затеяли тут? Это нелепо, но все ж предположим для смеха: Что, если эти несчастные к власти придут?! В стенах промозглых гранитное мечется эхо. Аннушка, милая, я для того и завел Всю эту речь, чтобы нынче, в ближайшее лето, Вас пригласить на вакации съездить в Орел. Аннушка, как мне отчетливо видится это! В августе яблоки, груши, малина — горой. Верите ль, некуда деть — отдаем за бесценок! К вашим услугам — отличнейший погреб сырой, Если вам так непременно охота в застенок. Будете там запрещенные книжки читать, Ибо в бездействии ум покрывается ржавью… Каждую ночку я буду вас так угнетать, Как и не снилось российскому самодержавью! …Боже, давно ли? Проснулся, курю в полумгле. Дождь не проходит, стекло в серебристых потеках… Что-то творится сейчас на безумной земле? Там-то не ведают, где ж разглядеть в Териоках! Видимо, зря я тогда в эмпиреях парил. Знаете сами, что я никудышный оратор. Может быть, если бы вовремя отговорил, Мне бы спасибо сказал государь император.

1990 год

Фантазии на темы русской классики

Вы прелестны, особенно в синем своем сарафане, Оттеняющем косу — тяжелую, цвета жнивья. Вас равно обожают папаша, прислуга, крестьяне И смешливый соседский помещик, а именно я. Как меня восхищает веселое ваше уменье Наших чувств обоюдных ни словом ни выдать при всех! Ведь мои каждодневные выезды в ваше именье Возбуждают у сплетников зависть, досаду и смех. Впрочем, что мне насмешки соседей! Вольно ж им смеяться — Ведь не им же вы пишете тайно, в конце-то концов! Наше счастье, бесспорно, давно бы могло состояться, Но помехой всему несогласие наших отцов. Смех и грех говорить о причинах родительской ссоры: Чуть кивают при встречах, а прежде считались дружки,— А причиной всему — неказистый участочек флоры, Травяной пятачок под названьем «Ведьмачьи лужки». Эта распря — известная пища для всех балагуров. О родители наши, далась же им эта трава! Да к тому же ваш батюшка, этот второй Троекуров, Утверждает, что я бедокур и сорвиголова. …Как пленителен май! В голубых небесах спозаранок Розовеет заря, как улыбка на ваших устах. Все желают любви. Поселяне зовут поселянок И превесело тискают их в придорожных кустах. Все желают любви. Бьют побеги из почвы упругой. И пока наши родичи делят ведьмачью траву, Я рыдаю над вашими письмами, ссорюсь с прислугой, И грызу кулаки, и не знаю уже, как живу! Нынче вечером, тайной тропой меж темнеющих пашен, Приходите к обрыву, где старая ива грустит, А отцовского гнева не бойтесь: не так уж и страшен. Убежим, обвенчаемся, кинемся в ноги, простит.

1988 год

Воспоминание о маньеризме

Все мне кажется — мы на чужбине, В эмиграции первой волны, Пусть в Берлине, а может, в Харбине: Все края нам отныне равны. Всюду скопище рож безобразных, Ни единой знакомой черты… Я — таксистом на улицах грязных, Ремингтонною девушкой — ты. В поздний час, проглотивши объедки, Дохлебавши цикорную гнусь, По ободранной каменной клетке Я в безвыходной злости мечусь. Ты в запасах ветшающих ищешь Целой тряпки на пару заплат, И от этой идиллии нищих Стыд и злость в моем горле кипят. Только изредка вспомнишь, бывало, Все, что кануло в черный провал: Как за брызгами крымского вала Ослепительный берег вставал, Как за ветками сада ночного Мне мелькала накидка твоя… Вспомнишь Родину — дикое слово, Непонятнее всякого «я». И войну, и мятеж, и доныне Не утихшую ненависть — что ж, Так и есть. Только мы не в Харбине, Не в Берлине, а где — не поймешь. Но за брызгами крымского вала Кто-то все еще машет рукой, Хоть войны никакой не бывало, Да и родины нет никакой.