Страница 134 из 136
«Резвый конь застоялся в своем стойле, надо ему дать хорошую пробежку… Да и не сидеть же тебе в „Холмах“ всю жизнь… Так вот оно что — „перерос самого себя“… И не битюг, выходит, наваливается на хомут, а резвый верховой конь застоялся в своем стойле… А может быть, Солодов прав: не оставаться же мне в „Холмах“ всю жизнь, — думал Барсуков, въезжая в Холмогорскую. — А как же Харламов в „России“? Всю жизнь руководит одним колхозом, уже состарился, и ничего, не застаивается конь, и пробежка ему не нужна… Нет, тут что-то не то. А что? Солодов знает, что, да только помалкивает. Ему даже известно, что жена от меня ушла и что я неравнодушен к Даше. „Негоже, Михаил, бегать за юбкой секретаря парткома“… Все ему известно, и он-то наверняка знает, почему мне нельзя оставаться в „Холмах“. А царица полей и моя к ней любовь — это лишь предлог… Ну, все одно, что бы там ни было, а я, как солдат, руку к козырьку, кругом и шагом марш… Приеду прямо к Даше, ничего рассказывать ей не надо, ибо она все знает. Завтра же проведем заседание членов правления, и тогда все, прощай, Холмогорская»…
46
Еще не рассвело, еще Холмогорская была укрыта мокрым, с реки навалившимся туманом, а где-то далеко-далеко, может быть, за Кубанью, как-то странно и непривычно, недружным хором запели — нет, не петухи! — моторы. Голоса их были тягучи, нестройны, они то утихали, то нарастали сильнее и сильнее, и чем ближе подкатывались к станице, тем их гул, похожий на отзвуки грозы, становился явственнее, и вскоре от тяжести колес и гусениц начали содрогаться стоявшие ближе к выгону станичные постройки.
Василий Максимович проснулся не столько от гула, сколько от вздрагивания стен своей хаты. Не понимая, что происходит там, на выгоне, он встал, опустил с кровати худые, в белых подштанниках, ноги, прислушался. Гул нарастал и, казалось, доносился уже не с реки, а откуда-то из-под земли. Василий Максимович подошел к окну, ухом приложился к форточке и теперь отчетливо слышал и знакомую работу моторов, и позвякивание гусениц, и постукивание колес.
— Ну, кажись, началось, — сказал он сам себе. — Вставай, мать, послушай музыку. Кажется, пришла холмам погибель.
— Какая еще музыка? — спросонья удивилась Анна Саввична. — Чего вскочил ни свет ни заря? Спал бы.
— Такая разыгралась музыка, что аж земля дрожит.
Василий Максимович вышел в сенцы, открыл дверь, еще прислушался. Он уже не сомневался, что в этот ранний час станицу потревожили не тракторы, выезжавшие в поле, и уж никак не гроза. Это двигалась строительная техника, и ему захотелось своими глазами увидеть, куда она направлялась — мимо холмов или к холмам. Он начал одеваться, натягивал штаны и думал, как бы попроворнее выбежать за станицу.
— Куда собрался? — спросила жена.
— Надо же узнать, что там за станицей творится.
— Все тебе нужно, беспокойная душа.
Василий Максимович надел фуфайку, натянул на голову шапку и легкой рысцой помчался со двора. Пробежав по улице, которая выходила на выгон, он остановился, тяжело дыша. К нему двигались огни, их было много, словно зарево пожара поднималось от земли к небу. Вот и передняя машина поравнялась с ним. Это был «газик», он как козел в овечьей отаре шел впереди и показывал дорогу другим. Ловко, словно солдат на каблуках, он повернулся, и на том же месте, и так же проворно поворачивали и другие машины. Подойдя еще ближе, Василий Максимович хорошо рассмотрел и гусеничный трактор-тягач, тянувший на прицепе-платформе бульдозер, и грузовик с вытянутым стрелой подъемным краном, и грузовик с вагончиком на прицепе, и увертливые куцехвостые самосвалы. «Вот и достиг своего Дмитрий, — подумал старик. — Чего хотел, того и добился, а я стою и ничего не могу поделать». Распространяя гарь, оставляя на толоке следы, машины приближались к холмам, и Василий Максимович видел, как огненные снопы света уже освещали седую, издали блестевшую серебром, ковыль-траву. Стоял у дороги и грустными глазами провожал колонну. Не уходил, ждал. Ему хотелось убедиться, куда же пойдут машины: к холмам или не к холмам? И вдруг железная громада дрогнула и остановилась, послышались писк и скрежет тормозов, с частыми криками сирены смешались чьи-то голоса. Тот «газик»-вожак, что бежал впереди, развернулся и умчался в станицу напрямик через выгон, а колонна, немного постояв, с тем же тягучим гулом двинулась дальше… мимо холмов. «Ну, слава богу: прошли рядом, не зацепились, — облегченно вздохнул Василий Максимович. — Наверное, Нестерыч все ж таки подсобил и вышло не так, как желал Дмитрий». А небо на востоке уже начинало белеть. За Кубанью над лесом прорезалась узкая, как раскинутый шарфик, алая заря и ковыль на холмах теперь не серебрился, а розовел.
Домой Василий Максимович возвращался по уже освещенной зарей улице, и был он в превосходном настроении. Ему хотелось и улыбаться, и петь, и с кем-нибудь перекинуться словом. А что, собственно, случилось? Да ничего! Близ станицы прогремела колонна машин, сперва остановилась перед холмами, а потом прошла мимо них, и только. Другой бы на его месте не только не обрадовался бы, а даже не обратил бы внимания на машины, пусть себе движутся, куда им надо. Василий же Максимович от природы был человеком добрым, душевным, и в жизни для него не было ничего такого, что не волновало бы старика, не огорчало или не радовало. А тут еще радость была связана с холмами. И поэтому то, что пугающая своим грохотом утреннюю зарю колонна машин только на минуту задержалась против холмов и сразу же покатилась дальше, куда ей нужно было поторапливаться, принесло ему такое внутреннее удовлетворение, такое хорошее настроение, точно бы он сам, своей рукой отвел от холмов нависшую над ними беду, и что холмогорцы, узнав об этом его поступке, станут радоваться так же, как и он, и будут говорить о нем и в семье и на улице одно только хорошее, и непременно скажут: вот такими, как Василий Максимович, и должны быть все люди.
Во двор он вошел эдаким молодцом, в его усах ютилась улыбка, и Анна Саввична, хорошо знавшая своего мужа, без труда поняла, что никакой беды с холмами не стряслось. И все же она спросила:
— Ну что там за шум-гам? И что с холмами? Никуда не делись?
— Стоят, голубчики, красуются, и стелется по ним ковыль, как метелица. — Василий Максимович поглаживал усы, старался выдворить оттуда улыбочку и не мог, а в голосе звучала гордая нотка. — Те машины, что нас разбудили, промаршировали мимо! Малость было задержались перед самыми холмами, а потом двинулись дальше. — И он многозначительно добавил: — Вот, мать, как получается: родной сын слушать не пожелал, а Нестерыч и выслушал и подсобил… Ну, теперь мне можно спокойно отправляться к своим вершам, там меня заждались голавли и усачики. Где ведро? Солнце-то вот-вот взойдет, а мне еще ехать в степь.
В ту минуту, когда Василий Максимович взял свою цибарку с зажаренными кусками жмыха, пахнущими на весь двор горелым маслом, и хотел было зашагать через огород к Кубани, в калитку не вошла, а влетела, как ветер, Варвара. Она плакала навзрыд, подбежала к Анне, слезы не давали ей вымолвить слово, и она, не в силах держаться на ногах, опустилась на скамейку.
— Варенька, милая, да что с тобой? — испугавшись, участливо спросила Анна Саввична. — Отчего такие слезы? Чего молчишь? Ну, успокойся и скажи, что случилось.
— Евдоким Максимыч погиб… — всхлипывая, чуть слышно проговорила Варвара.
— Погиб? Да ты что? — Василий Максимович поставил цибарку и подошел к Варваре. — То есть как погиб? Да говори же толком!
— Машина раздавила…
— Когда? Где?
— Только что… Он и раньше, бывало, уходил к холмам ночью… Бывало, проснется и уйдет. — Варвара снова залилась слезами и не могла говорить. — А сегодня перед рассветом выскочил из хаты, как угорелый, и побежал… Я следом, потому как вижу — неладное с ним что-то. «Не дозволю! — бежит и кричит. — Не допущу! Брата моего пожалейте, ироды!» А машины идут и идут… И вот тут…
Варвара недосказала и еще больше залилась слезами.