Джули отрешённый

– Нет, ваша милость, – ответил отец, – мой подзащитный не признает себя виновным.

– Тогда он должен сказать это сам в присутствии суда. Пожалуйста, объясните ему это, мистер Куэйл.

– Мой подзащитный, вероятно, не понял вопроса. Нельзя ли задать ему этот вопрос еще раз?

Вопрос был задан снова.

– Ну, Джули? – сурово спросил отец.

– Не виновен, – произнес в ответ Джули.

Как отцу удалось его на это подвигнуть, ума не приложу.

Все прочие формальности и показания всего лишь как бы готовили сцену к выходу обвинителя, и вот, наконец, поднялся Страпп и с первых слов заявил почти даже небрежно, что дело отнюдь не представляется ему сложным.

– Полагаю, нам не потребуется много времени, чтобы показать, что произошло в ту ночь, ибо факты неоспоримы. Мы неопровержимо докажем, что миссис Кристо, в халате, находилась на кухне и была заколота насмерть. Мы докажем, что, кроме нее, на кухне в это время находился только обвиняемый. Мы докажем, что совершить это преступление мог только он. Сам обвиняемый этого и не отрицает. Он ни разу, ни единым словом не попытался опровергнуть выдвинутое против него обвинение, и вы слышали показания доктора Стоуна, который решительно заявил, что сама миссис Кристо не могла нанести себе этот удар.

Страпп умолк. Откашлялся. Низенький, толстенький, в шелковой рубашке и в галстуке-бабочке, он старательно откашливался всякий раз, когда хотел произвести на слушателей впечатление или передохнуть. Сейчас ему нужно было и то и другое. До этой минуты он перечислял бесспорные факты, но мы понимали: сейчас прозвучат слова, которые покажут, как он намерен строить обвинение, и они-то и определят дальнейший ход процесса.

– Теперь мы считаем необходимым, – медленно, обстоятельно, испытывая терпение моего отца, продолжал Страпп (подозреваю, что отец больше разыгрывал нетерпение), – определить состояние духа обвиняемого, то, что мы называем mens rea. А в данном деле именно оно все решает…

За год, который я зря потратил, пытаясь изучать право в отцовой конторе, я достаточно узнал о mens rea, состоянии духа, и понимал: когда никто не видел, как обвиняемый нанес удар, это самый верный и прямой путь доказать, что он виновен. И вот теперь, когда Страпп показал, какова будет его линия обвинения, я отчаянно хотел понять, как же это принял отец. Но со своего места я не видел его лица, а лишь крепкое плечо и парик, и они ничего мне не сказали.

– Иногда, – отчетливо продолжал Страпп тонким голосом, какой часто бывает у таких маленьких толстячков, – человек, убивший другого человека, вовсе не считается преступником, ибо за этим убийством не стояло преступное намерение. Преступлением убийство становится тогда, когда человек, нанесший роковой удар, нанес его с преступным намерением, и тогда уже все остальное не имеет значения – пусть он ударил сгоряча или даже не представляя, как ужасно это кончится для жертвы. В таком деле, как сегодняшнее, самого по себе намерения убить достаточно, чтобы доказать, что подсудимый виновен в убийстве.

Страпп мельком глянул в сторону Джули, и все мы тоже на него посмотрели, но, сдается мне, Джули просто-напросто ничего не слышал.

– Тем самым обвинение собирается сейчас показать, – продолжал Страпп, – что смерть миссис Анджелы Кристо – результат состояния духа обвиняемого в ту пору, результат злонамеренности, что убийство это предумышленное. Мы покажем, что обвиняемый создал у себя дома враждебную обстановку, что он яростно сопротивлялся верованиям матери, что он открыто бросил вызов устоям семьи, в которой рос, и, наконец, что отношения между матерью и сыном накалились до предела, и в ночь убийства рукой обвиняемого, нанесшей смертельный удар матери, водили рознь, враждебность, злоба, гнев. Иными словами, мы установим mens rea, состояние духа обвиняемого, по тем условиям, которые он сам создал…

Судья постучал карандашом не по стене, но по столу. Так он обычно не призывал к порядку зал, а прерывал оратора.

– Мистер Страпп! Это ваша заключительная речь? Или вы предваряете выводами начало дела?

Я задолго до этого замечания судьи ждал, что протест заявит отец, но спина его оставалась неподвижной и крепкие, обычно беспокойные пальцы не шевелились.

– Это лишь мое вступительное слово, ваша милость, – сказал Страпп и беспокойно покосился на моего странно молчаливого отца.

– Тогда, пожалуйста, дайте нам сперва составить о деле собственное мнение на основании ваших улик, – сказал судья.

– Извините, ваша милость, – сказал Страпп. – Но мне казалось, в данном случае обвинение обязано очень четко разъяснить свои намерения, ибо мы имеем дело с очевидной преднамеренностью, с состоянием духа. И потому весьма важно…

– Хорошо, хорошо. Но ближе к делу.

– Разумеется, ваша милость. Я и стремлюсь изложить суть дела незамедлительно.

Это была неправда: Страпп явно не торопился, и мне не забыть, как старательно, искусно, шаг за шагом он строил свои доказательства и как упорно, необъяснимо и совершенно неожиданно молчал мой отец – казалось даже, он просто не обращает внимания на все, что тот говорит и делает.

Страпп с самого начала ловко разделил обвинение на две части и в первой половине своей речи очень тепло нарисовал печальный и трагический портрет жертвы: миссис Анджела Кристо хорошо известна в городе, это прекрасная женщина, о которой (так получалось у Страппа) никто и не думал злословить и строить рискованные догадки, нет, как по волшебству она превратилась в женщину, которая всегда была у нас признана добродетельной, преданной, неунывающей, разумной матерью, любящей сына до самозабвения и охраняющей его от всех опасностей, бед и соблазнов.

И чтобы все это доказать, он подобрал самых подходящих свидетелей. Мистер Йоу, возчик дров, и мистер Джексон, маляр, оба ее соседи-евангелисты, поведали о долгой и трудной борьбе, которую бодро вела миссис Кристо с всевозможными напастями, стараясь сводить концы с концами, и никогда при этом не унывала и не теряла веры в милосердие божье. Затем был вызван мистер Комис – пятнадцать лет кряду миссис Кристо была постоянной его покупательницей, он держит лавку по соседству с кварталом евангелистов. Он рассказал нам, что миссис Кристо ни разу не задолжала ему ни пенни, никогда не жаловалась, никогда не сплетничала и не слушала сплетен. Миссис Констентайн из Христианского благотворительного общества вспомнила, как, приехав в Сент-Хелен, миссис Кристо на первых порах нуждалась в помощи (ей не сразу удалось найти пансионеров) и как благодарно, с каким смирением она приняла кое-что из одежды, джем и маринованный лук.

Миссис Картер, одна из наших местных портних, рассказала, как охотно и умело мать Джули бралась за иголку, когда надо было кому-нибудь помочь, и закончила словами:

– Истинная христианка. Мать, счастливая своим материнством.

Миссис Картер была настоящая труженица, уже очень немолодая, показания она давала со слезами на глазах. Плакала и еще одна женщина, она сидела как раз передо мной, – миссис Оуэн Джоунз, одна из тех немногих, кто всегда был приветлив с Джули. Я посмотрел по сторонам и увидел еще трех или четырех плачущих женщин и одну из них очень пожалел: то была миссис Сэмсон, год назад, спасая друг друга, утонули оба ее сына-подростка.

И все же я поразился. Ну почему, спрашивается, эти женщины так горюют о миссис Кристо? Они ведь даже толком не знали ее. Почему они сейчас плачут? Все это, конечно, во вред Джули, но, несмотря на слезы, на то, что волнение их начинало передаваться всем в зале (а отец никак не старался этому помешать), пока я не очень-то верил, что это как-то поможет осудить Джули за убийство матери. До приговора было еще очень далеко.

Однако, набросав словами, исполненными сочувствия, портрет жертвы, Страпп перешел к Джули и с легкостью убедил жизнерадостных и простодушных Хеймейкера, библейского Бена Кэша и мисс Майл поведать разные подробности из жизни Джули. Страпп в два счета выудил из всех них правдивое признание, что Джули всегда, был трудный мальчик: его трудно было понять, с ним трудно было общаться, ему трудно было помочь советом или делом. Они говорили правду, правда эта звучала очень убедительно и непременно должна была внушить нам, что по всей логике поведение Джули – необузданное, непредсказуемое, враждебное – неизбежно должно было привести к яростному, страшному удару, которым он убил родную мать.