Джули отрешённый

– Невероятно…

– Ничего невероятного тут нет, – вспылил я. – Джули сочиняет сложнейшие музыкальные фразы. Я это видел. И слышал. И, по-моему, он даже додумался до двенадцатиладовой системы или до чего-то в этом роде…

– Невероятно…

– …и еще кажется, он сам открыл правильную систему оркестровки, даже классический семиладовый контрапункт.

– Откуда ты знаешь?

– Я не знаю. Но если б ты когда-нибудь слышал, как Джули сводил в единое целое отдельные музыкальные фразы или даже просто как он играл с «Веселыми парнями», ты бы поверил.

– А ты слышал, как он играл с «Веселыми парнями»?

– Конечно.

– Когда?

– Однажды вечером.

– Где?

– На одной загородной танцульке.

– Ты не говорил маме, что ходишь на загородные танцульки.

– А я и не хожу, – сказал я. – Я ведь не танцую. А пошел тогда, чтоб увидеть и услышать Джули. Он играет на всех инструментах, какие только есть у них в джазе, кроме пианино, к пианино он не прикасался.

– Значит, он сочиняет джазовую музыку.

– Нет, не джазовую. Он играет с «Веселыми парнями», потому что надо же ему где-то и с кем-то играть. И еще это имеет отношение к его матери. Но в тетрадках он записывает не джазовую музыку, это куда серьезней джаза. Это подлинная сложная музыка, я уверен.

– Ты можешь это доказать?

– Как это докажешь? Для этого надо иметь хотя бы одну его тетрадку и расшифровать его нотные записи, а они совсем необычные, по вертикали, а не по горизонтали.

Семья наша была довольно музыкальная; в доме у нас не хватало очень многого, но был хороший патефон, и отец гордился своим музыкальным вкусом и любознательностью, благодаря которым с удовольствием слушал Томаса Бойда, Скарлатти, Равеля, Перселла (его он предпочитал всем остальным), Верди, Палестрину, Баха, Моцарта, Генделя, Дворжака и даже Вагнера.

– Хм-мм… хм… хм… – промычал отец, когда мы подошли к нашей калитке.

Много лет спустя я решил, что это «хм-мм» было, вероятно, началом его уже не профессионального, а человеческого интереса к Джули. Во всяком случае, на этот раз я все-таки сказал то, что нужно, и в следующие несколько дней он дотошно расспрашивал меня о Джули и миссис Кристо. Почему я думаю, что участие Джули в джазе как-то связано с его матерью? И как именно?

– Это только мои домыслы, – неохотно сказал я.

– Объясни их.

– Боюсь, это слишком книжно.

– Ты хочешь сказать, что додумался до этого, но боишься перемудрить?

– Да, пожалуй.

– Тогда дай мне возможность рассудить самому. Я слушаю…

И прямо в саду, под персиковыми деревьями, где мы тогда стояли, я, точно свидетель перед судом присяжных, стал сбивчиво толковать о Джули и его матери. Но вот беда: не мог я объяснять отцу, какую роль в отношениях Джули и миссис Кристо играла ее женская суть. Не мог сказать ему, что, зная, как она хороша и соблазнительна, женщина эта старательно отгораживалась от мирских соблазнов стеной незатейливой веры и добродетели. Не мог объяснить, какую неукротимую враждебность эта вера и добродетель вызывали в Джули. И, уж конечно, не мог объяснить этих ее объятий.

И все-таки мало-помалу, случай за случаем отец почти все это из меня вытянул. Даже воспоминание о ее вечных матерински нежных объятиях.

– А ты что делал, когда она кидалась тебя обнимать, если я правильно тебя понял?

– А что я мог делать? Бывало, что увертывался, если успевал. – Я несколько покривил душой, но не рассказывать же отцу о путанице чувств, которую вызывали во мне эти ее объятия.

– А что делал Джули, когда мать вот так к нему кидалась?

Тут я понял: всякий, кто видел миссис Кристо, услыхав про эти объятия, мучительно задумается, и отец мой не исключение.

– Смотря по тому, ждал ли он этого. Если она заставала врасплох, терпел. А если увидит, что она собирается его обнять, такими глазами посмотрит, что она сдерживается. Или просто увертывался.

– А мать что же?

– Ничего. Она всегда уважала его волю. Раз он не хочет, значит, не хочет.

– Ты когда-нибудь слышал, чтоб они ссорились?

– В жизни не слыхал, чтоб они сказали друг другу грубое или резкое слово.

– Тогда почему же он избегал материнской ласки?

– Потому… потому что ему это было не по душе, – запинаясь, ответил я. Мои неуклюжие объяснения были явно чересчур поверхностны.

– Но как все-таки они вели себя друг с другом? – озадаченно спросил отец. – Говори яснее. Каковы они были друг с другом?

– Казалось, они всегда тянут один и тот же воз, но в разные стороны, – сказал я. Наконец-то мне удалось найти затасканные, но верные слова для своей мысли.

Отец задавал мне еще и еще вопросы, но чем дальше, тем отчетливей я понимал: он ищет чего-то более здравого и убедительного, на чем можно бы строить защиту, моих воспоминаний ему явно недостаточно. Говори яснее, требовал он. Какая уж тут ясность, когда говоришь обо всей жизни Джули. Не мог я сказать, почему он замкнулся в своей скорлупе, для всех недосягаемый, от всего отрешенный. И даже если бы я мог хоть что-то объяснить и отец попытался бы строить на этом защиту, все равно ни судьи, ни присяжные подобных фантазий слушать не станут.

Глава 19

Суд начался поздней весной, в день, когда внезапно разразилась гроза с ливнем, – потоки воды напитали приречные равнины, хлынули в пересохшие оросительные каналы. Дети шлепали по желтой воде, затопившей обочины дорог. От дождя все повеселели: теперь можно было уже не так опасаться лесных пожаров, и на дальних выпасах будет вдоволь травы, и все палисадники сразу стали похожи на магазины дамских шляп. Поздней, в летнюю жару, цветы всегда сникали, у нас им не удавалось расцвести в полную силу.

Четырехчасовым поездом прибыл из Бендиго судья Лейкер, и это было для нас первым знаком, что процесс предстоит серьезный. Лейкер обычно останавливался в Королевской гостинице в самом центре города, но на этот раз он остановился в клубе, где в любое время дня и ночи без помех выпивали наши врачи, адвокаты (мой отец туда не хаживал), дельцы, лавочники и процветающие фермеры. Там судья Лейкер обычно останавливался, когда предстояло слушание уголовного дела, ибо в этих случаях ему в любое время мог понадобиться бодрящий глоток коньяка.

Суд, наделенный полномочиями Верховного суда штата, поскольку слушалось дело об убийстве, заседал в пыльном, тесном зальце позади зала муниципального совета. Судья сидел на возвышении, в дубовом кресле с высокой спинкой, придвинутом вплотную к стене. К порядку у нас в суде призывал либо секретарь, либо сам судья постукивал карандашом о стену.

В ту пору, прежде чем начать слушание любого уголовного дела, долго и не торопясь утрясали множество необходимых формальностей, будто кропотливо собиралась в поход компания туристов человек в двадцать. Требовалось все основательно подготовить, и пока тянулась вся эта канитель, пока отбирали присяжных и шли всяческие формально-юридические приготовления, Джули спокойно, безучастно сидел на скамье подсудимых, словно происходящее нимало его не касалось. Он явно намерен был перетерпеть этот суд, как прежде терпел бесполезные для него часы школьных уроков, безнадежные экзамены, песнопения пансионеров-евангелистов в кухне, голос и присутствие Хоумза, опасную болезнь – воспаление легких, дни в тюрьме и все прочее. Он словно и не слышал, когда секретарь суда прочел обвинительное заключение. Он даже не отозвался, когда его спросили, признает ли он себя виновным.

– Намерен обвиняемый ответить суду, признает он себя виновным или нет? – повторил судья Лейкер.

Джули словно и не слышал.

– Так что же, мистер Куэйл, – с досадой спросил судья Лейкер, – подсудимый отказывается отвечать на вопрос суда, признает ли он себя виновным?

Отказ подсудимого отвечать на этот вопрос обычно влек за собой бесконечные консультации с присяжными; до начала слушания дела необходимо было решить, признает подсудимый себя виновным или не признает, – решить, независимо от того, нравится ему это или нет. Иными словами, дело с самого начала осложнялось и запутывалось.