Страница 9 из 27
Даниил просматривал бумаги – как всегда сосредоточенный, серьезный. На лице ни тени улыбки. Поднял на меня глаза и вздохнул, отложив документы в сторону.
- Мира, - наверняка, снова приготовился просить прощения.
Но, я мотнула головой, перебивая.
- Не извиняйся.
Обошла стол, присела на краешек – рядом с его креслом. Руку протянула, коснулась волос. Увидела, как сглотнул, почувствовала, что надумал отстраниться, встать – острая решимость в глазах появилась.
- Не сбегай, - попросила.
- Ты не понимаешь, - все-таки встал из-за стола отчим.
- Понимаю.
Я понимала.
Знала, что его сомнения терзают, что скотиной себя чувствует, и неправильно вроде бы все это, а с другой стороны – от себя не скрыться. Рано или поздно прорвет. Мы оба знали, что так будет. И если не сегодня, то через неделю, или месяц, год. Искушение на то и есть, что невозможно ему противостоять.
То дикое желание обладать: трогать, целовать, после случившегося вырвалось на волю – я больше не могла сдерживаться, невозможно было спрятать его назад. Как не способен зверь прекратить охоту, почуяв запах крови, добычи, так и я погибала без Даниила, один раз попробовав его на вкус. Наверное, смотрела на него голодными, жалостливыми глазами, как смотрит собака на сочный кусок ветчины, но по-другому не могла! Боги, как же хотелось его – целиком, прямо сейчас.
Он боролся. Я видела этот бой – совести с желанием, с моральными и социальными канонами, он отражался в зрачках. И, коварно – чисто по-женски, не стала дожидаться конца битвы: шагнула к Даниилу, положила руки на плечи.
- Люблю тебя, - прошептала в губы.
И он сдался. Моргнул, словно ко всему на свете теперь готов, на все согласен.
Наклонился, поцеловал – мягкими, сухими губами коснувшись виска, затем щеки, уголка губ.
Возликовала, со всей горячностью прильнув, зарывшись в волосы на затылке. Впечаталась в него, вросла. Бережные прикосновения с каждым толчком сердца становились тверже, хаотичней. Вскоре мы дышали рвано, жадно, торопливо знакомясь друг с другом: застревая пальцами в волосах, путаясь в петлицах.
Остались в кабинете – надолго. Много сладких минут провели на широком диване, задыхаясь, со свистом втягивая в себя воздух и убирая мокрые пряди от лица.
Я никогда так счастлива не была, как в ту ночь, что соединила нас. Сделала любовниками, ближе – некуда.
А потом….
Наутро приехала мать.
Хозяйкой полноправной в дом вошла, по-царски владения свои оглядывая. Мы с Даниилом как раз завтракали в столовой, перешучивались, а стоило ей в холле зашуметь, зацокать каблуками по каменной плитке, как отчим отсел от меня, вмиг перестав улыбаться.
И это суетливое движение таким огромным оказалось предательством, настолько зацепило, что я закрыла глаза, чтобы от обиды в них не полопались сосуды. Да, в глубине души понимала – нельзя, никому нельзя говорить о том, что между нами произошло, а уж матери – даже намека давать не следует, но эта его показная отстраненность – задела за живое. Увидела отчима вот таким – лживым, лицемерным, быстро меняющим маски, и резануло, захотелось крикнуть - пожалуйста, не будь таким со мной! Только не со мной!
Мать вошла, сверкая ослепительной, шикарной улыбкой и первым делом поцеловала Даниила в губы. Пусть мимоходом, смазано, но я зубами заскрипела, потому что со вчерашнего вечера эти губы стали моими.
- Привет, детка, - сказала родительница мне и на стул рядом с мужем опустилась. – До чего жарко - адски просто. Почему кондиционер на двадцать восемь градусов поставлен? Дышать невозможно.
Она еще что-то говорила: переключилась на байки о показах, новых знакомствах, но я не слушала, потому что пелена ярости глаза застила, не только ослепив, но и лишив слуха.
В тот момент впервые почувствовала самое разрушительное на свете чувство - возненавидела собственную мать.
Пока она была дома, Даниил не приближался – даже не смотрел в мою сторону. Такое поведение походило на обман и предательство, хотя, по сути, являлось нормальным – не мог же он вышвырнуть вон собственную жену. Только, после волшебной ночи, которая случилась между нами, здравый смысл приказал долго жить. Я мучилась, плакала, чертовски скучала. Изводилась, вспоминая, снова плакала.
А мать все не уезжала. Словно почуяв – что-то происходит, в душу лезла, утомляя ненужными беседами и нравоучениями.
Я сатанела.
Не могла равнодушно смотреть, как они обнимаются и милуются. Скрежетала зубами, когда мать дефилировала к бассейну в прозрачном бикини, а Даниил заинтересованно поглядывал на нее сквозь цветное стекло солнцезащитных очков.
А после того, как застала их поздним вечером в летней беседке, когда мать, опустившись на колени, ритмично двигала головой между широко расставленных Даниных ног, пока он мечтательно разглядывал небо, от всего сердца пожелала ей смерти.
Так и подумала: «Чтоб тебе сдохнуть».
Пожелала и забыла об этом через несколько минут, когда от всей души расплакалась в подушку. Да только через два дня она и правда умерла.
Ехала в аэропорт, когда в голове разорвалась аневризма. Таксист даже понять ничего не смог. Только что щебетала – о журналах и моде, как вдруг замолчала и по сидению вниз съехала.
Узнав о случившемся, почти ничего не почувствовала – ни боли, ни горя. Только пустоту одуряющую, что накатила после ослепительного осознания – виновата.
Это я в сердцах пожелала, и она умерла. По-настоящему.
Помню, что в комнате закрылась и на подоконник забралась, раздумывая – прыгнуть? Второй этаж, высокий, за третий сойдет. Не умру, так кости переломаю. И пока сидела, ноги на улицу свесив, вспомнила всякие вещи странные.
К примеру, как однажды в детстве горячо пожелала велосипед, а на следующий день отец прикатил его после работы: розовый, с наклейкам из под жвачек на раме, с причудливо изогнутым рулем и маленькой корзинкой спереди. Папа сказал, что нашел его в траве рядом с конторой, и никто не знал, кому тот принадлежит – по всем признакам девчачий, но в промышленной зоне девчонки не рассекают, и вереща не скатываются вниз с горки. На посту охраны сторож только головой покачал – поскольку впервые этот велосипед видел. И пока я каталась по тротуару, попискивая от удовольствия, отец развешивал на столбах объявления о находке. Но, ни через неделю, ни через год за транспортом так никто и не явился.
Позже я пожелала собаку. Насмотрелась календариков, что вынесла похвастаться из дому Ирка - соседская девчонка, и захотела пса, как на картинке. Напечатанные на глянце заморские породы были разными: смешными, грозными, милыми, и мы – стая ребятишек, хохотали, толкали друг друга по бокам и завидовали Ирке, потому что она могла любоваться собаками хоть час подряд. Через пару дней на дачу, где мы проводили лето, прибился толстолапый, курчавый щенок. Бесхозный, как тот велик. Малый влез себе через дыру в заборе, растявкался у порога, а папа, вышедший рано утром покурить на крылечко, зефиром его угостил. Пес остался, и через время вырос в огромного «водолаза» - так по-нашему называли породу ньюфаундленда.
Много еще всякого было: конфет, почти что с неба сыпавшихся, подарков разнообразных – без праздников и малейшего повода.
Одно только не сбылось – папа из могилы не вернулся, хотя, желала всем сердцем. А стоило в минуту слабости о материной смерти подумать – раз, и готово.
Прыгнуть в тот день не получилось, поскольку странности вспоминались до темноты и, замечтавшись, я пропустила появление Даниила. Он больно схватил за руку и втащил в комнату - кричал тогда, что я дура глупая.
Горевала о матери. Непутевой, неверной и нелюбящей, но единственной. Плакала и просила у нее прощения. Каялась, что ее мужа полюбила, что так опрометчиво зла пожелала. Не знаю, слышала ли она меня, но со временем стало легче, словно и правда простила.
После похорон Данила изменился – стал более властным: следил, чтобы не наделала глупостей, заставлял кушать, готовиться к вступительным экзаменам, быть осторожной и более внимательной. После того случая – когда торчала в окне ногами наружу, он словно присматривался, был настороже. Чтобы отпроситься на прогулку, следовало тщательно рассказать о маршруте, компании приятелей, доложить о точном прибытии. Думаю, отчим опекал и старался защитить, потому что ясно понимал – кроме него у меня никого не осталось.