Страница 77 из 107
Холмов понимал, что без осмотра огородов ему не обойтись и что веткинцы, не добившись своего, не разойдутся. К тому же ему вдруг самому захотелось посмотреть, как выглядит, так сказать, в натуре операция по урезыванию приусадебных земель, о чем он раньше имел представление лишь общее, теоретическое. И он сказал:
— Ну что ж, пойдемте на огороды. Посмотрим, что там случилось.
— Вот это дело реальное!
— Без бюрократизмов!
— Ежели б, кума, все просьбы так быстро решались!
— Так мы что, всем собранием тронемся?
— Тихо! — Евдокия повернулась к гудевшей толпе. — Всем людом не попремся на огороды! Надо избрать комиссию. Кого желаете?
— Тебя!
— Дарью Семененкову! И Раису Радченкову!
— Анастасию Улыбину!
— А как же без бабки Любаши? И ее включить!
— Нету возражения? — спросила Евдокия.
— Валяйте! Действуйте!
— Делегация подходящая!
— Осматривайте все огороды, а не на выбор!
— Не печальтесь, женщины! — сказала Евдокия. — Все сделаем так, как полагается! Расходитесь по домам. Митинг и торжественная часть окончены!
Комиссия из пяти женщин и Холмова пошла по огородам. Впереди шагала бабуся Любаша. Шаг у нее был по-мужски широк. Рукой она поддерживала подол своей черной монашеской юбки, боясь намочить ее. Была она все так же молчалива и грустна и так же похожа на монашку. Имя Любаша, как показалось Холмову, никак не подходило к облику старухи. Следом за Любашей, не поспевая, хромал Холмов, за ним шли остальные члены комиссии. «И что это случилось с моей ногой? — думал Холмов. — Надо же было ей заболеть именно теперь. Видно, не надо было опускать ноги в кубанскую воду».
После ночного дождя почва промокла, липла к обуви. С пожухлого бурьяна дождем сыпались брызги. Идти было трудно. А тут, как на беду, нога у Холмова разболелась еще сильнее. Он крепился, хромал и не останавливался. Лыжный костюм на нем был помят. Брюки вобраны в чулки, курточка с узким пояском и большими нашивными карманами вздулась на спине. В этом наряде Холмов был похож на пожилого, повредившего ногу спортсмена. Нельзя было только понять, почему этот немолодой, хромающий спортсмен шел поперек огородов и почему его сопровождали женщины.
Молча, не останавливаясь, Холмов прохромал три или четыре огорода. Переходил межи, засаженные подсолнухами или кукурузой, и всюду видел одно и то же. Та половина огорода, что находилась ближе к хате, была засажена картошкой. Крупные кусты курганчиками бугрили землю, желтые будылья полегли, как плети. Та же половина, что была отрезана, одичала, позаросла сорняком и казалась лишаем на живом теле.
Трудно объяснить, зачем все это было сделано. Чего достигли тем, что огороды расчленили надвое, а отрезанная земля пустовала, зарастая сорняком? Ничего, кроме обиды. И кому это было нужно? Кому выгодно? Никому. Холмов молча хромал дальше. Совестно было останавливаться и смотреть женщинам в глаза. «Если бы, скажем, отрезанные сотки были собраны в один массив и переданы колхозу для совместной обработки! — хромая, думал Холмов. — И если бы потом из общего колхозного посева выгоду от отрезанных соток могли получить те же колхозники, тогда иное дело. Тогда был бы смысл урезать интересы частные и поощрить интересы колхозные. Но ведь этого нет. А есть то, что отрезанные половинки огородов, как укор тем, кто это сделал, позарастали бурьяном. Пропадали не сотки, а, может быть, тысячи гектаров прекрасной земли. И колхозники, видя это, в душе и открыто поругивали Ивахненко, а вместе с ним и станичный Совет. Колхозники не могли дальше мириться с такой бесхозяйственностью, вскопали часть из того, что позарастало бурьяном, посадили картошку, взрастили, а выкопать ее им не дает тот же Ивахненко. И это что? Нужное, справедливое дело? Не надо иметь проницательного ума, чтобы понять, что нельзя отбирать землю у хлебороба только для того, чтобы эта земля пустовала. Ненужность, безрассудность того, что я увидел, очевидна даже слепому».
Холмов остановился и сказал:
— Ну что ж, казачки, придется нам сегодня же вместе пойти к Ивахненко.
— Ой, спасибочко тебе, Фомич! — за всех сказала все время молчавшая бабка Любаша.
Глава 27
Побывать в станичном Совете, поговорить с Ивахненко и практически помочь веткинцам — сама по себе эта мысль радовала Холмова. Всякое живое, полезное дело было ему по душе. К тому же там, в Береговом, Холмову изрядно наскучила бездеятельность. Не радовало одно: то, что снова ему приходится огорчать Кузьму.
— А где твоя клятва, братуха? — сердито спросил Кузьма. — Говорил, что задержки не будеть. А что получается? Да ежели б я знал, что ты станешь повсюду привязываться к людям, то ни за что не пошел бы с тобой в такую дальнюю дорогу. Получается, братуха, не хождение, а горе. И что у тебя за привычка? В каждом месте норовишь подсобить жалобщикам! Да их, этих жалобщиков, знаешь сколько отыщется? А ты не солнце, все одно всех не обогреешь. Лучше подумал бы о своем братце, как выручить его из беды. А то, чуеть мое сердце, не миновать мне тюрьмы…
— Ты же видишь, Кузьма, что задерживаемся по необходимости, а необходимость эта непредвиденная, — говорил Холмов. — Да и в стансовете я пробуду немного. Вернусь, и мы сразу тронемся в дорогу.
— Знаю твои обещания!
Обрадованная тем, что Холмов согласился пойти к Ивахненке, Катя приготовила братьям завтрак: зажарила в чугунке петушка с картошкой, принесла из погреба соленые огурцы и помидоры. Не забыла поставить на стол графинчик с водкой. У Холмова настроение было приподнятое, и он, нарушив запрет врачей, выпил рюмку водки. Опорожнил же графинчик Кузьма. Ели братья с завидным аппетитом.
После завтрака Холмов побрился безопасной бритвой, умылся теплой водой, которую из чайника поливала ему на руки Катя. Подавая свежее полотенце, она улыбнулась и подумала: «А вчера, когда разговаривал с Андреем, помалкивал, таился. Или стеснялся сказать, кто он, или еще что было у него на уме». Румяная, улыбчивая, она принесла флакон одеколона и сказала:
— Освежитесь! И не задерживайтесь в станице, — как внимательная хозяйка добавила она. — К обеду обязательно возвращайтесь. Андрюша тоже обещал быть к обеду.
Холмов смочил одеколоном ладони, вытер лицо и пообещал к обеду вернуться. В это время в хату вошла Евдокия со своими товарками. Они успели побывать дома и приодеться. На них были одинаковые, короткие и сшитые в талию жакеты из темного искусственного бархата, цветные юбки, на головах полушалки. Бабки Любаши не было. Евдокия сказала, что там, в станичном Совете, можно обойтись и без Любаши, и Холмов согласился.
Все было бы хорошо, если бы не болела нога, до станичного Совета было километров шесть. Боль же разыгралась не на шутку. Сустав большого пальца будто кто схватил клещами и сжимал, сжимал. Холмов со страхом думал, что добраться в таком инвалидном состоянии в станицу он не сможет. Отказаться же от своего обещания, отступить было и поздно и неудобно. Что могут подумать о нем эти принарядившиеся женщины?
Выход из затруднительного положения нашел Кузьма.
— Знаешь что, братуха, — сказал он, подмигнув Холмову, — а поезжай-ка на моем коне!
— На коне? — Холмов посмотрел на брата и на Евдокию. — Как считаете, женщины?
— Даже очень одобряем! — за всех ответила Евдокия. — На коне — это как раз по-нашенски. Ивахненко увидит и сразу испужается.
— Верно говорить Дуся, — подтвердил Кузьма. — Картина получится дюже на казачий манер! Представь себе, братуха, такую видимость. Ты, как природный казак, сидишь в седле, и тебя, как воина в полк, что поджидает за станицей, сопровождают казачки. Они идуть у стремени, по ту и по другую сторону. Точь-в-точь как в старину! Только накинь на плечи мою бурку и напяль на голову мою кудлатую папаху! Получится самая наглядная казачья старинушка! И Ивахненко, верно, ахнеть от удивления!
— Поедемте, Алексей Фомич! — просила Евдокия, блестя веселыми глазами. — Да мы согласны не только шагать возле стремени, а и вести коня в поводу!