Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 25 из 107



— Конечно безобразный! Вот документ! Чтобы не быть голословным, я зачитаю выдержки из своего сигнала, направленного лично первому секретарю ЦК. — Мошкарев взял из коричневого шкафа папку, быстро полистал ее, отыскал нужную бумагу. — Вот копия моего сигнала. Раньше я писал карандашом, под копировку, а теперь пишу на машинке. Техника шагает вперед!.. Ну, преамбулу, короче говоря, общую политическую оценку этого, я снова утверждаю, безобразного факта, я опускаю… Начну вот отсюда, с четвертой страницы: «…хотя, дорогой товарищ первый секретарь ЦК, я могу, допустить, что внешне не только вежливая, улыбающаяся личность секретаря райкома, но и окружающая его обстановка, как-то: мебель, цветы и прочее — тоже имеют на посетителей определенное психологическое воздействие. Но какое? Вредное, разлагающее. Если неглубоко брать вопрос, то в какой-то мере правильно и то, что красивая мебель, ковровые дорожки, цветы как летом, так и зимой украшают облик руководителя. Но как? Исключительно с безыдейной стороны. И тут встает главный вопрос: а не рано ли мы в погоне за эдакой показной демократией встали на путь попустительства и внешнего украшательства? И всегда ли и везде ли, где надо и где не надо, мебель и цветы играют для жалобщиков облагораживающую роль? И верно ли то, что попустительство под видом демократии дает человеку идейную закваску? Тем более в делах политических? Отвечаю: отнюдь нет и нет! Как нам известно из художественной литературы, цветы, красивая мебель всегда в прошлом играли положительную роль в женской, извините, „политике“ в кавычках, а также в будуарах молодых графинь. Мы же воспитываем, извините, не графинь и, извините, не женских кокоток, а, короче говоря, нашу целеустремленную, героическую молодежь. И снова встает вопрос: могут ли в наше время те же цветы и та же шикарная мебель, которые служили для буржуазии предметом роскоши, всегда и повседневно быть нужными, как воздух, в стенах райкома? Отвечаю резко отрицательно: нет и нет!»

Мошкарев читал и, любуясь слогом письма, слушал свой голос, радовался своему умению, как ему казалось, умно и красочно излагать мысли. Оторвавшись от чтения, он уставился на Холмова. Взгляд его как бы говорил: вот, мол, хоть ты и Холмов, а такое тебе никогда не написать.

— Далее я бросаю беглый взгляд на героическую историю нашей партии, — говорил Мошкарев, перелистывая рукопись. — Тут идет экскурс в прошлое. Читать это тоже не буду, Продолжу вот тут, на восьмой странице. Можно с этого места… «Партийная жизнь — это воплощение марксистско-ленинской диалектики. И улыбаться секретарю райкома среди стильной мебели и ярких цветов по всякому поводу и без всякого повода, при всех случаях и без случаев совершенно не подобает. Это есть идейное заблуждение Медянниковой, и его следует еще в зародыше категорически запретить. Медянникова не дипломат из ООН и не посол, а секретарь райкома. А секретарь райкома должен знать, что в нашей жизни, в ее повседневном течении, есть еще немало теневых сторон и очень много таких наболевших вопросов, при решении которых секретарь райкома улыбаться просто не имеет права, ибо он должен быть идейно подтянут, по-деловому суров и даже, если нужно, по-деловому гневен. Зачем же, спрашивается, Е. П. Медянниковой понадобилось на практике насаждать и пропагандировать такую идейную аполитичность и такой утопический райком? Наши великие вожди учили нас: украшением большевика являются отнюдь не цветочки, а деловая скромность и суровая деловитость. Так неужели Е. П. Медянниковой эта простая истина неизвестна? Неужели она не знает, хотя бы из примеров художественной литературы, что всякие цветы, как правило, не обладают скромными расцветками? Если ей и это неизвестно, тогда совершенно не попятно, как такой политически близорукий человек мог стать во главе райкома? Поэтому, дорогой товарищ первый секретарь ЦК, я уверен, что для пользы нашего общего дела нужно, чтобы Медянникова незамедлительно прекратила свои безобразные выходки и познала бы прошлое из жизни нашей партии. Я сам мог бы рассказать ей, как в тысяча девятьсот тридцатом году в городе Нерчинске, чему я сам был свидетелем, райком партии размещался не в хоромах с высокими окнами, а в двух маленьких комнатках и без нужной мебели. О цветах и прочих атрибутах никто и не помышлял. Главное было не цветы и не улыбочки, а ожесточенная классовая борьба как в городе, так и в деревне, а также борьба за быстрейший переход страны на рельсы социализма. В этих комнатушках было все: и приемная, и кабинеты, и общая канцелярия…»

Мошкарев выпрямился, расправив богатырские плечи.

— В таком духе, Алексей Фомич, мною изложена главная суть вопроса, — сказал он, любовно перелистывая рукопись. — Далее я даю подробный анализ, в каких трудных условиях находились партийные работники в те еще не так далеко ушедшие от нас годы, и делаю вывод: действия Медянниковой, стиль ее работы наносят вред нашей партии, ее революционной теории и практике… Ну как, Алексей Фомич? Что теперь скажешь?

Пока Холмов ел черешню и слушал Мошкарева, особенно поначалу, до чтения копии жалобы на Медянникову, у него было, в общем-то, доброжелательное отношение к своему не в меру правоверному соседу. Холмову хотелось и поговорить с ним по душам, и поспорить, и постараться доказать, в чем он прав и в чем не прав. Но теперь это желание пропало. Когда Мошкарев кончил читать и сказал, что действия Медянниковой «наносят вред нашей партии», Холмов невольно подумал: то, что изложено в письме, мог написать человек с не совсем уравновешенной психикой.

Видя, что Мошкарев все еще ждет ответа, Холмов сказал:

— Мне трудно говорить что-то определенное. Хотелось бы только узнать, давно ли это?



— Что «давно»?

— Ну, это… Желание обо всем писать.

— А-а… Хочешь знать, давно ли я занимаюсь искоренением всяческого зла?

— Вот-вот.

— Давненько! Короче говоря, всю сознательную жизнь, — не без гордости заявил Мошкарев. — Моя борьба за справедливость взяла у меня много сил и здоровья, много тревог и бессонных ночей. А сколько я натерпелся всяческих бед! Два раза под судом был. Из партии меня исключали. В тюрьме сидел. Но не сдался и не сдамся до тех пор, пока в груди моей бьется сердце. — Он подошел к шкафу. — Здесь у меня собраны интереснейшие исторические факты. Прошу взглянуть. Даже просто так, ради любопытства. Тут хранятся живые свидетели моих дел, горестей, моих побед и радостей.

Мошкарев распахнул коричневый, из крепкого мореного дуба шкаф. В нем Холмов увидел потемневшие от времени, заботливо, по-хозяйски сложенные папки, разные по размерам и толщине. Одни пухлые, затянутые тесемками, как располневшие воины поясами, другие тощие, худенькие, без тесемок. Тут же, на полках, стояли ящики, в каких обычно хранится картотека. Они были забиты письмами и почтовыми открытками. Одну открытку, не выбирая, Мошкарев выдернул, как карту из колоды, показал ее Холмову и сказал:

— Это — уведомление. — И сразу же пояснил с такой готовностью, как будто хотел чему-то важному научить Холмова: — Письма, Алексей Фомич, надежнее всего отправлять заказными, но с обязательным приложением к ним вот такой уведомительной открытки. Можешь спросить: для чего? Какая надобность при заказном письме иметь это уведомление? Делается это исключительно для надежности доставки. Как говорится, чем черт не шутит. Как известно, почтовая связь не везде у нас работает четко. Особенно много безобразий творится в нашем Береговом. Но я спокоен. Мое уведомление, то есть вот такая открытка, имеющая мой домашний адрес, непременно вернется ко мне. В точности, как возвращаются к своему хозяину почтовые голуби, — с улыбкой на постном небритом лице добавил Мошкарев. — Этот мой голубь, вернувшись, говорит мне, когда, какого числа очередной сигнал доставлен адресату и кем он получен. И я не волнуюсь. В моих руках имеется надежный документ с почтовым штемпелем. К примеру, берем и смотрим этого голубя. — Он снова, не глядя, выдернул открытку. — Что он нам говорит? Он нам говорит, что пакет, вот смотри сюда, послан мною двадцать четвертого октября тысяча девятьсот тридцать четвертого года, получен отделом писем газеты «Правда» двадцать восьмого октября того же года. Я спокоен. Дату подтверждает и эта неразборчивая подпись, и почтовый штемпель.