Страница 9 из 12
— Пук! — весело комментирует она.
Дети в парке делятся на тех, кто карабкается по лесенкам, и тех, кто не слезает с качелей. Софи из вторых.
— Выше, — кричит она.
Не требует, лишь констатирует факт и радостно смеется, когда я, раскачивая, щекочу ее ножки. Когда Софи летит вперед, ее светлые волосы, точь-в-точь как у Раэля, падают на глаза, и малышка смахивает на кокетку постарше. Я очень дорожу нашими еженедельными прогулками в парке, для меня это сцена, на которой я играю в другую жизнь. Вокруг гуляют мамы с детьми, реже — бабушки. Наверно, все эти женщины думают, что я заботливый отец, который отпрашивается с работы, чтобы поиграть с дочкой. Или же безработный, и тогда им, скорее всего, жаль меня. А может, я человек свободной профессии — писатель или музыкант — и сам планирую свой рабочий график. Обручального кольца не ношу, следовательно, разведен или даже вдовец: и то, и другое равно добавляет мне очков.
Тамара не хотела детей, но Раэль настоял. Он был мастер убеждать. Прирожденный коммерсант. О таких говорят, что они смогут продать лед эскимосу. В общем, родилась Софи, а потом Раэль умер, оставив Тамару один на один с пожизненной обузой, на которую сам же ее и уговорил. Когда он погиб, Софи было всего десять месяцев, так что теперь я для нее как отец. Как бы печально это ни было, не стану отрицать, что горжусь девочкой и привязан к ней как к родной. Наконец малышка соглашается слезть с качелей и крепко меня обнимает, а я глажу ее по пухлым узким плечикам. Я вдыхаю запах детского шампуня и лосьона. Когда Софи прижимается щекой к моему плечу, мне кажется, будто так и должно быть: ее головка должна всегда лежать у меня на плече. Когда я держу девочку на руках, чувствую себя уверенно и надежно — и уж куда полезнее и осмысленнее, чем в любой другой ситуации.
— А-бэ-вэ-гэ-дэ-е-жэ, — очаровательно фальшивя, Софи поет мне на ухо нежным высоким голоском.
— Ты сокровище мое, — пою я в ответ. Это наша маленькая игра.
— Лэ-мэ-нэ-пэ-рэ-сэ-тэ, — продолжает она.
— Мой бриллиант на небесах.
Софи закатывается глубоким смехом, и это звучит гораздо мелодичнее, чем ее пение.
— Зап смешной.
Зап смешной. Зап хочет твою маму, а она слишком поглощена своим горем и этого не замечает. Да если бы и заметила. Все равно такая женщина не для него. А еще она жена его лучшего друга, и об этом тоже невозможно забыть. Не говоря уже о такой мелочи, что Зап, на минуточку, помолвлен, а значит, не имеет права бегать за другими женщинами. Он запутался в воображаемом любовном треугольнике, даже скорее квадрате, поскольку Раэля тоже нельзя сбрасывать со счетов, несмотря на то что он умер. И в довершение всего, чтобы придать ближайшим сериям этой мыльной оперы остроту, у Запа, возможно, злокачественная опухоль мочевого пузыря, и если это правда, то все вообще покатится к чертовой матери.
— Зап смешной, — повторяет Софи, устало хихикает и сжимает пальчиками мой подбородок.
Я беру ее ладошку и прижимаю к своей щеке.
— Ага, — соглашаюсь я. — Обхохочешься.
Вечером мы с Тамарой сидим на веранде на качелях, которые Раэль заказал по каталогу Sky Mall, когда летал куда-то по делам. Смеркается, но мы не уходим в дом, и вовсе не потому, что нам хочется полюбоваться прекрасным закатом или подышать воздухом: все-таки для октября слишком пасмурно и сыро. Просто на обратном пути Софи уснула в коляске, и если мы попытаемся переложить ее в кроватку, крику не оберешься. Проснется, расплачется и полчаса не успокоится. Мне хотелось бы верить, что Тамара, как и я, не собирается будить Софи, потому что ей тоже нравится вот так сидеть со мной вдвоем в тишине и покое, но на самом деле ей просто неохота возиться с орущим ребенком. Она и раньше знала, что не создана для материнства, но Раэль ее убедил: вот родишь — и непременно полюбишь свое чадо. Он придерживался старомодного мнения, что каждая женщина мечтает стать матерью, и не успел удостовериться в том, что это ошибка. На самом деле Тамара обожает Софи, но в глубине души считает себя плохой матерью и поэтому так себя и ведет.
— Так что с тобой стряслось? — спрашивает Тамара.
Я рассказываю ей про кровь в моче и светлом пятнышке на УЗИ.
— Завтра иду на цистоскопию, — признаюсь я. Хоуп спросила бы меня, что говорит статистика, каковы шансы. Захотела бы обсудить со мной все возможные варианты развития событий, завела бы речь о специалистах, принялась бы подробно расспрашивать, кто из моих родных чем болел. Тамара просто кивает и уточняет:
— Боишься?
— Рака?
— Цистоскопии.
С минуту я размышляю над ее вопросом.
— Да, — признаюсь я. — Пожалуй, боюсь.
— Хочешь, я поеду с тобой?
Конечно, хочу. И не потому, что мне так необходима ее поддержка, но потому, что это предложение подчеркивает нашу близость, а поскольку я тот еще придурок, то это невинное доказательство внушает мне надежду, хотя я прекрасно понимаю: ничего мне не светит. Но на минуту я в воображении переношусь в другую реальность, где Тамара пошла бы со мной к врачу. Она всегда очень сдержанна, даже скупа в проявлениях чувств, и поэтому вдвойне приятно перелезть через стену или войти в ворота и очутиться в крепости ее заботы. Но, разумеется, она не может пойти со мной, потому что есть Хоуп. Я люблю Хоуп, она любит меня, и когда я не в Ривердейле, такое положение дел меня полностью устраивает. Это мой мир. Так почему же, черт возьми, всякий раз, как вижу Тамару, я начинаю сомневаться в реальности его существования?
— Не стоит, — говорю я. — Не так уж это и весело, чтобы еще и зрителей звать.
— Как скажешь, — соглашается Тамара.
Вот, кстати, интересно: по какому-то неписаному соглашению мы никогда не упоминаем о Хоуп. О чем бы ни говорили, строим фразы так, чтобы и словом о ней не обмолвиться. Тамара в курсе, что Хоуп даже не догадывается о моих еженедельных визитах. И ее это устраивает. Мы словно живем в собственном мирке и не хотим пускать в него никого, кто мог бы заявить на нас права. Поэтому и не говорим о Хоуп. И не упоминаем имени Раэля, который, хоть и умер, но представляет не меньшую угрозу. Только «он» или «его». Я-то отдаю себе отчет, почему так делаю: потому что я конченый идиот, в короткие встречи с Тамарой питающий иллюзии, которые в лучшем случае можно назвать неуместными. Но почему она так себя ведет? Какие тайные мотивы движут ею?
По какой-то причине от этих рассуждений, пусть ошибочных и глупых, у меня по телу пробегает сладкая дрожь. Мы сидим на крыльце, смотрим на спящую Софи, я вдыхаю запах Тамары, легкий букет из фруктового шампуня и крема, которым она пользуется. Я представляю, как откидываю ее растрепанные темные волосы и зарываюсь лицом в ямку между ключиц, прижимаюсь губами к ее коже, с головой погружаюсь в ее аромат. Пожалуй, ничем хорошим это не кончилось бы.
— Ты только посмотри на нее, — произносит Тамара, с любовью глядя на Софи, — Когда спит, просто ангелочек. Никогда не скажешь, что на самом деле это сущий чертенок.
— Да уж, непоседа, — соглашаюсь я.
— Она стала такая упрямая. Если что-то не по ее — сразу в слезы и кричит, не умолкая. Я понимаю тех мамаш, которых посадили за то, что они швырнули ребенка в стену. — Я бросаю на Тамару удивленный взгляд. — Я не говорю, что сама бы так сделала. Я просто могу понять их порыв. Что угодно сделаешь, лишь бы она перестала орать.
— Знаешь что, никому об этом лучше не говори, — советую я.
Тамара смеется.
— Само собой. Это так, мысли вслух.
Ногой, как рычагом, я опираюсь о пол и раскачиваю нас.
— Иногда я его просто ненавижу.
«Его» — это Раэля.
— Сперва уговорил меня на ребенка, а потом бросил одну расхлебывать кашу. Это так на него похоже. Нет, я безумно люблю Софи, но как мне быть дальше? Если уж умираешь, так не связывай оставшихся по рукам и ногам, дай им возможность начать новую жизнь. У меня же на руках дочь, о ней нужно заботиться, да еще его родители звонят каждый божий день, спрашивают, как дела, потому что считают меня плохой матерью. Такое ощущение, будто он запер меня в своем мире, а сам сбежал. И я злюсь на него, а потом мучаюсь чувством вины за то, что разозлилась на него. В общем, голова идет кругом.