Партизанские ночи

С первых же дней оккупации он жил и работал на нелегальном положении. В июле 1942 года я тоже последовал его примеру и распрощался с родным домом.

Решение это чисто случайно совпало с вызовом меня в полицейский участок в Либёнже. Не знаю, зачем я понадобился немецкой полиции — возможно, в связи с арестом отца, а может, и по какому-то другому делу. Но я решил, что в полицию не пойду. Слишком жив еще был в памяти образ измученного голодом и издевательствами отца, а также сцены, свидетелями которых я был в Освенциме. На вызов по повестке я не явился. Через два дня за мной прибыл немецкий жандарм. Я перед самым домом занимался починкой велосипеда и не заметил полицейского Либеру. Его узнал мой младший брат. Крик «Сташек, Либера!» заставил меня вскочить на ноги. Я моментально оценил положение. Еще была возможность спастись бегством. Я бросился бежать через луга к близлежащему лесу. Не успел я добежать туда, как раздались выстрелы: в первый раз стреляли в меня.

Либера хотя и считался лучшим стрелком среди полицейских Либёнжа, имея на своей совести уже несколько жертв, на этот раз промазал.

С той поры я пребывал преимущественно в лесу до самого освобождения. Однако я часто наведывался в родной дом и даже некоторое время скрывался там в хитро сделанном укрытии. Оно находилось над каменным потолком погреба и имело два выхода. Один выводил через чердак по длинному туннелю, вырытому в сене, а второй — через кладовку и тщательно замаскированное отверстие в потолке. Этим убежищем, хотя оно было неудобным и низким (ведь, если говорить откровенно, в нем с трудом можно было сидеть, и то только держа голову между коленями), пользовались многие из моих товарищей по борьбе.

До конца дней моих останется в памяти узкая щель в стене, сквозь которую я мог наблюдать крохотную частицу внешнего мира. Днем я не мог покидать укрытие — ведь любой полицейский в округе мог знать мою внешность. В нашем районе у полиции имелись весьма внушительные силы и густая сеть постов. Но не только полиции приходилось нам остерегаться. Первому же попавшемуся немцу в военной форме или переодетому в штатское гестаповцу могло прийти в голову потребовать у меня документы, задержать или отвести в участок. Такой поучительный случай произошел со мною на третий же день после столкновения с Либерой. Я скрывался тогда в лесу, проголодался и присел на полянке, собирая землянику. Слова «Хэнде хох!» прозвучали как гром среди ясного неба.

Я чуть было не подавился ягодами. Оглянувшись, почувствовал, что у меня мурашки забегали по коже, — в нескольких шагах стоял лесничий с двустволкой наизготовку, а большой пес, заходя слева, с ворчанием готовился к прыжку.

«Это конец», — промелькнуло у меня в голове.

Но тут же я услышал мужской голос, говорящий по-немецки:

— Я его знаю. Он из Жарок.

Рядом с лесничим появился Теодор Сивец, мой односельчанин. Он знал, что три дня назад я убежал из дому, преследуемый выстрелами Либеры. Встреча с давним знакомым вселила в меня надежду. И не напрасно. Сивец и в самом деле принялся уговаривать лесничего отпустить меня — он, мол, хорошо знает и меня и мою семью, а особенно Мацея Валаха, моего дядю по отцу, который много лет проработал лесником в Доннерсмарке.

— А что он делает в лесу? — продолжал все же допытываться немец.

Все это время я стоял, подняв руки вверх. Наконец немец дал себя уговорить и отпустил меня. Так в самом начале партизанской карьеры мне был преподан суровый урок. Уже тогда я дал себе слово как можно меньше расхаживать днем, и обещание это я старался не нарушать до самого конца оккупации. Только в исключительных случаях выходил я днем, но и тогда у меня было постоянное ощущение тревоги и напряженности. Зато по ночам я чувствовал себя свободно и почти в безопасности.

Семья Сивецов, которую включили в одну из групп фольксдойч, так как нашли у них какого-то немецкого предка, были людьми порядочными. Они оказали нам немало ценных услуг и всем своим поведением доказали, что никогда не переставали считать себя поляками. Сам Сивец работал мастером на фабрике, его жена Зофья была начальницей почты в Либёнже. Случилось так, что с семьей Сивецов связаны два наиболее драматических момента в моей жизни. Сивец уговорил лесничего отпустить меня и тем самым спас мне жизнь. Подобную же услугу оказала мне и его жена. Работая на почте, она перехватила анонимку, адресованную в полицию, в которой какой-то подлец доносил о том, что я скрываю оружие. Она известила об этом моего дядю Мацея, а он — мою мать. Я находился тогда как раз дома и никак не мог ожидать появления немцев. За несколько лет Зофья Сивец насобирала объемистую пачку доносов и писем, которые, дойди они до адресата, могли бы стоить жизни не одному честному человеку.

Поэтому после освобождения я с особенным удовольствием мог засвидетельствовать сотрудничество семьи Сивец с польским движением Сопротивления.

Не хотелось мне расставаться с хжановской землей, несмотря на то, что именно здесь меня разыскивала немецкая полиция. Некоторые знакомые советовали мне покинуть эти места и заняться какой-нибудь работой, чтобы переждать войну. Я, конечно, не прочь был пережить войну, но предпочитал это делать с оружием в руках. Я все яснее сознавал, что только борьба с оружием в руках может быть ответом на преступления гитлеровцев, обрекших наш народ на уничтожение. В близлежащем Освенциме реализовывался чудовищный план массового истребления. До моей деревни доносило ветром запах сжигаемых трупов. Днем над лагерем стояли тучи черного дыма, ночью пылало неугасавшее зарево. Гитлеровская фабрика смерти работала без остановки. В редкие минуты передышки освенцимские палачи выезжали в близлежащие леса поохотиться. Лесничество в Пжецишуве было хорошо снабжено современными охотничьими ружьями. Мы об этом дознались и твердо решили, что оружие попадет в наши руки, как только нам удастся организовать боеспособный отряд.

Местность, где нам предстояло действовать, была трудной. Здесь не было ни обширных лесов, ни горных массивов. Введенный гитлеровцами порядок изрядно затруднял передвижение. Неудобной для нас была и близость друг к другу населенных пунктов, в которых размещались довольно сильные полицейские участки.

Перечисляя трудности, я вместе с тем хочу подчеркнуть, что положение наше в значительной степени облегчалось патриотическим поведением польского населения, особенно представителей рабочего класса. Это они непрестанно пополняли ряды партии и Гвардии Людовой. И люди, которые формально не состояли в партии или в подпольных организациях, с риском для жизни оказывали нам помощь и поддержку.

Мне хотелось бы особенно подчеркнуть, что за все время оккупации нам не приходилось сталкиваться с врагами из-за угла. Этой проблемы у нас не было. Возникли различные подпольные группировки, которые ставили перед собой разные цели, но враг у всех был только один — гитлеризм! Братоубийственных трагедий у нас не было.

ОТРЯД

Вместе с «Болеком» я приступил к формированию первого партизанского отряда. Начал я с ближайших своих товарищей. Так получилось, что были это преимущественно мои соседи. «Альбина» — Станислава Ловеца, «Сташека» — Станислава Птасиньского и «Повалу» — Тадеуша Косовского я знал с детства. Я чувствовал, что имею на них влияние, а они, в свою очередь, доверяют мне. Гитлеровская оккупация еще больше сблизила нас.

Скрываясь от немцев, я продолжал встречаться с друзьями. И вот, наконец, наступил день, когда я открыл им свою принадлежность к партии и Гвардии Людовой. Радуясь оказанному доверию, они тут же с энтузиазмом объявили о своей готовности бороться вместе со мной в рядах Гвардии Людовой. К сожалению, тогда я еще не мог взять их сразу в лес. По заведенному порядку мм сначала были поручены различные задания. Ребята отлично справились с ними. Вся эта тройка пережила годы оккупации. Они погибли после освобождения, в борьбе с бандитским подпольем краковского воеводства, защищая молодую народную власть[4].

4

Я писал об этом в книге «Было в Польше время» (Краков, 1969).