Игра кавалеров

— Это ребячество, — сказал принц Барроу и, открыв сумку, лежавшую на полу, принялся шарить в поисках бинтов. Через минуту, раскидав все вещи, он разогнулся и отошел. — Вот.

Лаймонд, устремив взгляд на свою руку, не двигался.

В нагревшемся вине плавали мухи. О'Лайам-Роу вытащил их и со стуком поставил кувшин обратно на стол.

— Он готовил это для тебя, так что можешь выпить. Дай руку.

Тонкие губы сжались. Затем Фрэнсис Кроуфорд протянул запястье, отодвинул кувшин с нетронутым вином и сказал обычным голосом;

— Да, конечно. Чистейшая мелодрама. Мой брат определил бы это также. — И через минуту добавил: — Спасибо, Филим. Все это было сказано с добрыми намерениями, я знаю… и скорее всего это правда.

Два пореза оказались глубокими, но вены и сухожилия не пострадали: старый оконный переплет прогнулся. К тому времени, как О'Лайам-Роу закончил, Лаймонд вполне пришел в себя и смотрел на него с какой-то отстраненной любезностью.

— И что теперь? — спросил О'Лайам-Роу.

— Теперь — похороны, — ровным голосом ответил Лаймонд и встал.

Земля в лесу была мягкой. Они копали на небольшой прогалине камнями, руками и, наконец, лопатой, которую О'Лайам-Роу извлек из кучи мусора. В сумке лежал плащ лучника, в который они завернули Робина, и сдвоенные полумесяцы Генриха и его возлюбленной сверкнули из глубокой ямы, влажной и темной.

Лаймонд, взглянув в могилу в последний раз, попрощался, как прежде О'Лайам-Роу, со своей собственной дотошной тенью, затем оба склонились и навсегда скрыли ее от глаз людских.

Это была хорошая могила — куда лучше виселицы, или крюка на городских стенах, или холодного кладбища равнодушной, дальней родни. Сумку похоронили вместе с ним, положили ему руки на шпагу и покрыли могилу дерном, словно живой мозаикой.

— Мы должны быть точными во что бы то ни стало, — сказал Лаймонд. Он подошел к О'Лайам-Роу, который уже разлегся на траве, закончив работу, и стоял, слегка покачиваясь, с бесстрастным лицом. Кровь подсыхала на грязных бинтах. — Так что же сказала Маргарет Эрскин? Сейчас самое подходящее время поведать мне.

О'Лайам-Роу поднял глаза; в мягкой ложбинке у горла скопился пот.

— Ах, dhia… Разве я недостаточно тебе всыпал? Это был всего лишь совет, который касался меня точно так же, как и тебя. «Всякому, у кого язык хорошо подвешен, — сказала она, — следует помнить: иные жизнь проживут, ни сном ни духом не ведая, что самой чудесной, самой благородной, самой ужасной властью все мы обладаем над случайными знакомыми, над чужаком, над прохожим, — словом, над теми, кто никак не касается нашей жизни и жизни наших родных. Говори так, — сказала она, — словно ты пишешь: как будто твои слова отлиты из свинца, высечены навеки, и тебе предстоит держать за них ответ. И держи ответ».

Переведя взгляд от недвижной, пронизанной золотыми блестками зелени деревьев, Лаймонд какое-то время молчал. Затем он повернулся, посмотрел прямо в голубые глаза О'Лайам-Роу, и в его собственном взгляде мелькнула знакомая ирония.

— Кажется, на это я по крайней мере способен, — сухо сказал Лаймонд, упал рядом с принцем Барроу на траву, перекатился на спину, словно измученный зверь, и замер.

Теперь, когда посторонние звуки умолкли, птичье пение вернулось в лес. Можно даже было увидеть птиц в вышине — голубя, пару зябликов, порхающую синицу. Свет, проникающий сквозь листву, изменился, стал мягче: день, должно быть, клонился к вечеру. Их лошади, довольные тенью и густой травой, мирно паслись. Отстегнутые удила позвякивали, словно колокольчики, возвещающие начало мессы. В остальном тишина была полной, густой, как вино. В теплом зыбком тумане какого-то яркого, успокаивающего сна О'Лайам Роу внезапно осознал, что не слышит дыхания Лаймонда рядом с собой. Открыв глаза, он со стоном приподнялся на локте и посмотрел.

Не стоило беспокоиться. Фрэнсис Кроуфорд и Тади Бой Баллах — оба тихо спали; ловкие руки лежали неподвижно, взъерошенная голова утонула в траве, и лицо казалось таким же спокойным, как то, другое, которое только что навеки скрыла земля.

— Мне нужна твоя помощь, — проговорил когда-то О'Лайам-Роу, глядя в то лицо, — чтобы содрать шкуру с безжалостного дьявола по имени Фрэнсис Кроуфорд и вывертывать ее наизнанку, пока не найдется хоть одно живое место, куда можно поставить пробу.

«Живой Робин Стюарт потерпел неудачу, но мертвый… — подумал О'Лайам-Роу, снова откидываясь навзничь и устремляя взгляд на зеленую траву и хижину, над которой больше не курился дым. — Возможно, мертвый Робин Стюарт однажды этого добьется».

— Лорд д'Обиньи, — сказал Генрих Французский, — не покинет нашего королевства. — Это достаточно ясно вам всем?

Анн де Монморанси, маршал, великий магистр и коннетабль Франции, избегал смотреть на королеву. К счастью, мадам де Валантинуа не было.

Совещание закончилось. Удалось достичь определенных результатов, хотя споры по поводу даты свадьбы и приданого будут еще долго продолжаться. Величественный, мужественный, искренний милорд Нортхэмптон от имени господина Эдуарда Английского попросил руки королевы шотландской и по этому поводу произнес поучительную речь в стиле, хорошо известном всем дипломатам за границей.

Его величество каждодневно проявляет себя как самый способный принц, какого Англия когда-либо надеялась иметь в качестве короля. Все владения королевства в хорошем состоянии; повсюду царят мир и спокойствие. Специальные уполномоченные, как только что стало известно, заключили мир с Шотландией.

В Ирландии с каждым днем укрепляется разумное правление: правосудие и закон устанавливаются в тех районах, где прежде они были неизвестны, фальшивые деньги выводятся из обращения, и торговля переживает преобразования.

— Теперь, — заявил маркиз, глядя прямо в глаза королю и коннетаблю, — теперь настало время исполнить старинное обещание, которое дали друг другу наша нация и шотландцы, и слить две монархии обетованным браком.

— Нет, — вежливо возразил французский король после длительной паузы. — Она уже обручена, как всем известно, с дофином. Мы слишком много выстрадали и слишком много жизней принесли в жертву ради нее.

И с этим вопросом было покончено. Нортхэмптон, видя, что настаивать бесполезно, отступил и попросил руки принцессы Елизаветы, шестилетней дочери Генриха, для своего юного короля, на что получил согласие. Осталось обсудить вопрос о подходящем приданом.

Дело было наконец-то закончено. Договор о союзе и совместной защите фактически скреплен. А теперь в своем личном кабинете коннетабль приводил доказательство за доказательством, довод за доводом, требуя заключить под стражу Стюарта д'Обиньи.

Обвинение было обоснованным. Даже обиженный мальчик, перенесший испанскую тюрьму, понимал это; и все-таки сам тот упрямый факт, что обвинение очевидно, наполнял короля слепой яростью. Как ни пытался смягчить его коннетабль, как бы спокойно ни убеждала Екатерина, здесь была замешана оскорбленная гордость. Стюарт любил его… Любил когда-то.

— Сегодня вы приобрели Шотландию для своего сына, — упорно гнул свое коннетабль. — И оставить около себя потенциального убийцу Марии Стюарт было бы оскорблением, которого не потерпит ни один народ.

— Пусть вдовствующая королева уезжает, если ей это не нравится. Пусть забирает свою свиту попрошаек обратно в Шотландию.

— Вы оскорбите ее народ? — спросил коннетабль.

— Нанесете оскорбление ее семье? — раздался спокойный голос Екатерины.

— Кроме того, — задумчиво продолжал коннетабль, — есть еще очаровательный господин Тади. Он желает сатисфакции и, несомненно, ожидает награды. Мои подчиненные ежедневно раскапывают что-нибудь новенькое о господине Кроуфорде из Лаймонда. Знаете ли вы, что ему принадлежит поместье Севиньи?

— Он служит моей дорогой сестре, королеве, — сказал Генрих.

Маленькими руками, унизанными кольцами, Екатерина разгладила свое изящное платье и поджала пухлые губы.

— Думаю, что пока еще нет, — заметила она.