Страница 44 из 66
Тади Бой закрыл застекленные, в свинцовых переплетах, окна.
— Я-то думал, что ты уже выкинул О'Лайам-Роу из головы. Чем еще он тебе насолил?
— Сам не знаю, — резко ответил лучник. Затем он нагнулся, взял со стула плащ и повернулся к Тади, внезапно побагровев. — Нечего об этом и говорить. Но… черт бы их всех побрал… вот они сидят, разряженные, как куклы, с левретками, с дружками, с цветными камушками на пальцах; и если ты не Майкл Скотт 45), не Микельанджело, не Дунс Скотт 46), не Баярд и не свинья о шести головах, которая сможет сыграть забористые куплеты на иудейской арфе, никто из них на тебя не взглянет.
Тади Бой тоже перебросил плащ через плечо и смотрел на Стюарта, расставив ноги, сцепив руки за спиной.
— И какой же из блистательных успехов О'Лайам-Роу не дает тебе спать? — спросил он. — Когда его выставили с площадки для игры в мяч или когда твой гепард задрал насмерть его волкодава? Кстати, он сильно переживает по этому поводу.
— Рад слышать, — злорадно заметил Стюарт. — Догадаться-то нелегко. О'Лайам-Роу — совершенно заурядный человек, а ему и горя мало. Он даже не дает себе труда добиться успеха у… — Тут лучник осекся.
— У кого? У женщин? Это как посмотреть. Ты думаешь, мой дорогой, что тебя ценят в семействе Бойлей, но я в этом сомневаюсь. И разве О'Лайам-Роу зауряден? — спросил Тади Бой. — Он разрушает твою философию тем, что счастлив; меня же в нем раздражает совсем иное.
— Тогда зачем же оставаться с ним? — Неумело, некстати Робин Стюарт возобновил свои выпады. — Думаешь, ты обязан хранить ему верность? Разве мы обязаны хранить верность хоть кому-то из этих паразитов? Если ты сам оступишься, они на тебе живого места не оставят. — Голос его звучал хрипло, а голос Тади был сочным и холодным, как у лесного эльфа.
— Как раз ты-то, дружок, и должен покинуть эту прекрасную страну. Оставь службу и поезжай обратно в Шотландию. Почему бы и нет?
Робин Стюарт глубоко вздохнул. В комнате ярко горел камин, и оба они, полностью одетые в дорогу, жестоко страдали от жары. На грубой коже Стюарта выступил пот, лоб прорезали глубокие морщины, там, где днем и ночью вгрызались в плоть неумолимые, подтачивающие силу духа мысли.
— Я, конечно, буду жалеть о том, что скажу сейчас, — внезапно выпалил лучник. — Но я бы уехал охотнее, чем ты думаешь. Я бы и сделал это несколько недель назад, если бы не ты. Я остался из-за тебя.
Ни удивления, ни радости не отразилось на смуглом лице — только неколебимое терпение и что-то еще, столь искусно подавленное, что Стюарт этого не заметил вовсе. Оллав расцепил руки и двумя пальцами взялся за щеколду.
— Нас ждут. Я все же надеюсь, что жалеть тебе ни о чем не придется. Но из-за меня… именно из-за меня, мой храбрый рыцарь, тебе, полагаю я, и следует уехать.
Какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга. Затем, не дожидаясь ответа, Баллах открыл дверь и, двигаясь проворно и легко, сбежал вниз по лестнице к лошадям.
На маленькой речушке к югу от Орлеана, на восточной оконечности коварно зеленеющих топей Солони, лежит обнесенный рвом город Обиньи-сюр-Нер, пожалованный благодарной нацией Джону Стюарту, который возглавлял шотландскую армию, сражавшуюся во Франции сто двадцать пять лет тому назад. Дважды сожженный англичанами и однажды сгоревший по чистой случайности, городок восстал из пепла, аккуратный, преуспевающий и благопристойный, со статуей святого Мартина, лавками, конюшнями, садами, домами, кузнями, фонтаном, мастерскими и замком изящной архитектуры, у ворот которого, под львами и саламандрами своих предков, теперешний владелец, разряженный в шелка, встречал гостей: О'Лайам-Роу, Тади, Доули и их провожатого, Робина Стюарта. А рядом с лордом д'Обиньи стояли двое — его шотландских родичей, сэр Джордж Дуглас и сэр Джеймс.
Визит вежливости начался.
Однажды Джона Стюарта д'Обиньи уже поразила широта интересов О'Лайам-Роу. И сейчас, представляя свои сокровища на суд искушенному уму Тади Боя, он невольно находил родственную душу в чудаковатом хозяине оллава. О'Лайам-Роу мог вогнать все общество в краску непристойными байками из Гоббам Саэра 47), но упоминание о Делорме 48), боге каменщиков, заставляло его умолкнуть, а имена Лимузена и Дюре 49), Россо 50) и дель Сарто 51), Челлини 52) и да Винчи, Приматиччо и Гролье 53) то и дело слетали с его уст. Робин Стюарт строил кислую мину, Тади Бой скромно держался позади, а принц блаженно слонялся по замку Обиньи и на следующий день — по другому красивому дому Стюарта на реке Hep, щупая серебро и вышивки, восхищаясь картинами, наслаждаясь фолиантами в драгоценных окладах и гобеленами, заморскими изразцами, кроватями из Милана и флорентийской инкрустацией по дереву, фресками и темными, величавыми мраморами из Италии. Оба дома были большими; штат прислуги: дворецкие, конюшие, фрейлины жены, воспитатели и пажи сына, горничные, служанки, священник, лекарь, виночерпий, повар, привратники и лакеи, булочник, сапожник и офицеры стражи — поистине неисчислим.
Глядя, как д'Обиньи вертит в своих больших, крепких руках какую-нибудь эмаль, слушая его культурную, шотландско-французскую речь, трудно было представить себе его на поле боя во главе роты аркебузиров, среди запаха лошадиного пота, заглушающего аромат притираний. Но он сражался; он был в тюрьме, пусть даже и по чисто политическим причинам; он командовал войском. И если судить по самым требовательным канонам, которые не в ладу с иссушающим, приобретенным кровью эстетизмом, то вкусы его представлялись облегченными, а суждения — до странности нестрогими.
В Ла-Веррери он показал гостям солонку работы Челлини, подарок короля.
— Король преподнес мне это несколько лет тому назад, — объяснил лорд д'Обиньи. — Сейчас у него другие статьи расхода. Ему нелегко проявлять щедрость, разве что по отношению к некоторым. Шенонсо — видали ли вы Шенонсо? Красивее, чем Ане, как я полагаю. Она проводит там едва ли не все свое время. Тридцать тысяч кустов боярышника растет у нее в саду, а прошлым летом король прислал девять тысяч кустиков клубники. Жаль будет, если она загубит такое поместье. Такие люди любят сорить деньгами. Видели вы Экуэн и Шантильи? Образец дурного вкуса. Много говорят о королеве — эта знаменитая флорентийская мебель, которая стоит у нее в Блуа. Флоренция, конечно, еще совсем недавно была на высоте. Но ведь королева вышла замуж в тринадцать лет, и в приданое были даны ей колыбель и два сундука — помните фразу — и все, что Екатерина знает о жизни при дворе, она изучила в царствование Франциска Носатого. А мы понимаем, что это значит…
Во время экскурсий по замку и по дому следом за ними всюду таскались Дугласы. Однажды, когда Тади Бой лениво облокотился о стол, чья-то рука неожиданно, резко опустилась на его запястье. Тонкая кисть Тади Боя оказалась пригвожденной к драгоценной столешнице, и длинные, гибкие пальцы обрисовались во всей красе.
— Не жалеешь ли ты иногда, Джон, — спросил Джордж Дуглас, не ослабляя хватки, — что такое вот чудо нельзя купить? Или можно, а?
После первого невольного движения правая рука Тади Боя расслабилась и покорно опустилась на стол. Все собрались посмотреть. О'Лайам-Роу разулыбался, но Робин Стюарт, который тоже вынужден был взглянуть на эту изящную руку, вдруг почувствовал, как в глубине его души рождается необъяснимая досада. И он заметил злорадно:
— Но с ладошки они не такие красивые, а? Боюсь, когда мастер Баллах учился жонглировать, он поймал-таки пару ножиков острым концом… А вот и аркада, о которой говорил его светлость.
Лорд д'Обиньи хмыкнул, сэр Джордж, улыбаясь, разжал пальцы; эпизод закончился, и маленькое общество повлеклось дальше.
А в другой раз, когда лорд д'Обиньи остроумно прошелся насчет недавнего испытания огнем, выпавшего на долю Стюарта, сэр Джордж улыбнулся:
— Жизнь при дворе что-то сделалась слишком рискованной. Надеюсь, Стюарт, и вы, и ваш спаситель читали Пинсона. Знаете эту книгу? «Искусство и навыки правильно морить».
Присутствующие в большинстве своем недоуменно воззрились на сэра Джорджа. О'Лайам-Роу взял со стола кусочек горного хрусталя и присвистнул. Книга, о которой упомянул Дуглас, хранилась где-то в неразобранной куче хлама, какую представлял из себя его мозг, и имела отношение не к убийствам, а к обработке дерева. Мягкое, круглое лицо просияло восторженной улыбкой, и принц Барроу, положив кусок хрусталя на место, повернулся к своему оллаву: