Игра шутов

Он усмехнулся в шелковистые усы.

— А от двойника-актера?

— Откуда вы знаете?

О'Лайам-Роу отвел свои большие глаза от ее лица и указал на окно.

— Он довольно долго торчал тут и рассматривал нас. Бородатый, с черными волосами.

Уна О'Дуайер сказала сухо:

— Да, похоже, что так. Придворные весельчаки подрядили актера, который собирается играть короля в среду, во время процессии. Молва о вашей персоне летит впереди вас от самого Дьепа. Они рассчитывают свести вас с поддельным королем и выставить на посмешище.

Он возразил, ничуть не смутившись:

— Опасная шалость. Разве допустимо так обращаться с гостем настоящего короля?

— Да хватит ли у вас смелости пожаловаться королю? — нетерпеливо воскликнула она. — У вас-то, может, и хватит, но они так не думают. Они полагают, что, поскольку с Англией заключен мир, а с императором отношения снова прохладные, Франция уже не так стремится прибрать Ирландию к рукам; и кого обеспокоит, если какой-то князек, оскорбленный в лучших чувствах, на первой же галере уберется домой?

— Меня уже так и подмывает, — заметил О'Лайам-Роу.

Еще какое-то мгновение Уна пристально смотрела на него, потом своими крепкими мальчишескими руками низко надвинула на лицо зеленый капюшон из грубого сукна.

— Вот все, что я хотела вам сказать. И я надеюсь, — добавила она язвительно, — что ваша философия не оставит вас в тяжелую минуту.

— Не беспокойтесь, — сказал принц Барроу. Тень его, резкая в полуденном свете, легла к ее ногам. — С волками жить, по-волчьи выть. Пусть попробуют. А Тади Бой — он тоже должен вместе со мной оказаться в дураках?

— Нет. Он ведь говорит по-французски. Подшутить решили только над вами. Мне жаль, — неожиданно сказала Уна О'Дуайер, глядя ему прямо в лицо своими ясными серыми глазами. — Не так-то приятно получать от женщины такие новости.

— Да уж, — раздумчиво проговорил О'Лайам-Роу. — Не так-то приятно. Где-то во мне осталось еще самолюбие. Но на вашу долю выпало нелегкое поручение, так что спасибо огромное и вам, и госпоже Бойл. — О'Лайам-Роу открыл дверь и пропустил девушку: его овальное заросшее лицо ничуть не утратило своего обычного добродушия. — Но да простит мне Бог: у нас в Слив-Блуме тоже любят позабавиться, — добавил Филим О'Лайам-Роу.

Через час, в шафрановом наряде, гетрах и фризовом плаще, Филим О'Лайам-Роу, принц Барроу вступил в аббатство Бонн-Нувель, королевскую резиденцию — и над его лохматой, как у домового, головой нависла грозная туча французской espieglerie [8].

Двор, к которому он направлялся, был молодым и не утратил гибкости: свежая кровь струилась по его венам. Генриху, самодержавному повелителю девятнадцати миллионов французов, едва исполнился тридцать один год, а из десяти Гизов, которые держали в своих руках все управление страной, старшей, шотландской королеве-матери, было всего тридцать пять. Отсюда следовало, что придворные в большинстве своем тоже были молоды. Представители старшего поколения еще помнили времена предшественника Генриха, Франциска I, обаятельного развратника, Цезаря, чьим девизом был подсолнух. Он не испытывал большой любви к своим задумчивым, угрюмым, полусонным детям и без долгих размышлений послал двоих сыновей вместо себя в тюрьму, в Педрасу, когда в битве при Павии проиграл итальянскую кампанию и попал в плен.

Из Испании Генрих вернулся неотесанным одиннадцатилетним подростком, забывшим родной язык, и блестящий, остроумный двор заметил походя: «Герцог Орлеанский, с большим и круглым лицом, только и делает, что машет кулаками, и никто не может справиться с ним». В его царствование при дворе процветала наука любви и тяга к наслаждениям, но твердая, тайная, мужественная сердцевина оставалась нетронутой: король покровительствовал ученым, художникам, умельцам всех родов, отдавал должное приятной беседе, ценил личные достоинства, окружая себя поэтами и книжниками.

Но хотя угрюмый, сонный узник и достиг ныне полного триумфа, пусть и не без труда; хотя быстрейшим бегуном, лучшим наездником, искуснейшим лютнистом во Франции считался ее король; хотя именно он успешно закончил войну с Англией, вернул Булонь, а в будущем, когда его сын женится на маленькой королеве, рассчитывал получить Шотландию; хотя сейчас он собирался припугнуть самого императора своим союзом с германскими князьями — все же Генрих Французский сохранил нечто, принадлежавшее миру его отца: так ребенок, покинувший колыбель, сохраняет свою погремушку. Во-первых, это был Монморанси, прямодушный старый воин, которого Франциск удалил от двора, а во-вторых, Диана де Пуатье, которая на протяжении четырнадцати лет оставалась любовницей Генриха.

Слишком богатый, слишком могущественный и слишком резкий, чтобы угождать Франциску, Анн, герцог де Монморанси, служил все же верной опорой королевству — и лишь в последние годы царствования старого короля, когда Монморанси уже воспитывал наследника престола, произошел окончательный разрыв, и Франциск отправил старика в изгнание, откуда его вызволил король Генрих.

Диана, вдова сенешаля Нормандии, давно освоившаяся с придворными нравами, явилась, когда ей стукнуло уже тридцать шесть, — иные говорили, что прямо из постели старого короля, — и с умом, ловкостью, с присущей ей от природы обезоруживающей добротой принялась вводить будущего Генриха II, тогда семнадцатилетнего, в его роль любовника и принца. К несчастью, еще до смерти своего отца Генрих слишком влюбился в Диану и слишком тесно сошелся с Монморанси: слишком свободно начал он распространяться о том, какие сделает назначения и какие определит наказания, когда отца его уже не будет на свете… принялся, как отметили при дворе, делить шкуру неубитого медведя. Франциску это не понравилось — и хорошо еще, что он вовремя умер.

О'Лайам-Роу, завзятый сплетник, был достаточно хорошо информирован, и ему не требовались дальнейшие разъяснения на этот счет из уст постельничего, который с непоколебимым терпением ждал его вот уже два часа, чтобы препроводить к королю. Ирландца посвятили в невероятное количество правил этикета: как кланяться, как к кому обращаться; также описали ему всех кавалеров, каких он мог встретить, — поскольку аудиенция была назначена на площадке для игры в мяч, ему вряд ли могли встретиться дамы. Он внимал с задумчивой снисходительностью, пока его мимо стражи вводили в аббатство, изукрашенное золотыми французскими лилиями и кишащее людьми, как ярмарка в Михайлов день. Лучники, дворецкие, конюшие, пажи накатывали волнами. О'Лайам-Роу и сопровождавших его людей завели в боковую комнатку, вывели через боковую дверь и ввели в поросший травой дворик, посреди которого была кое-как натянута сетка. Постельничий, весь багровый и потный в тяжелых шелках, схватил О'Лайам-Роу за рукав своими мягкими пальцами и сказал:

— Мы пришли. Подождите немного. Вот король.

У площадки был заброшенный вид. С трех сторон ее окружали какие-то строения, но все окна были наглухо заколочены. По мощенным булыжником краям площадки были наспех расставлены столы с яствами и напитками, покрытые тонкими скатертями, к ним были пододвинуты табуретки и пара стульев, на которых лежали колеты и ракетки игроков. Высокие строения почти загораживали солнце, но четверо или пятеро мужчин, оживленно беседовавших в дальнем конце площадки, были в рубашках. В самом центре высокий, широкоплечий человек с черной бородой стоял и слушал, положив руки на плечи соседей. Он был одет в белое.

— Вот король, — повторил провожатый О'Лайам-Роу и протянул руку.

О'Лайам-Роу выставил вперед свое овальное лицо.

— Да что вы говорите! — восхищенно присвистнул вождь клана. — А эти двое, наверно, лечатся от золотухи.

Где-то на площадке находились и те мальчишки, что приезжали в Дьеп вместе с д'Обиньи — ветер донес до О'Лайам-Роу запах их духов. Постельничий, не слишком хорошо говоривший по-английски, открыл было в изумлении рот, но сказал только:

— Он нас увидел. Идемте со мной, милорд принц, я представлю вас.

8

Шалость (фр.).