Избранное

— К своим, что ли? — Она знала, что все родные Натальи давно перемерли. — Поди, и покойники-то в экий час спят. Чего ты её одну отпускаешь!

— Она, мать, совсем от меня уехала.

— Развелись? — всплеснула та руками, готовясь напуститься именно на то, что променял её, своей рабочей стати, на какую-нибудь вертихвостку, но приметила вздувшиеся ноздри сына и лишь пыхтела, гневливо постукивая пальцем в стол. — На свою прихоть освободили баб: выдохлась — и с рельс долой, иди в свою свободу, матушка. Ну, наше с тобой дело короткое. Деньги выкладай! — прикрикнула она и поглядела искоса, достаточно ли напугала.

— …какие деньги, мать?

А вот, что я на тебя потратила. Сколько я на тебя покидала, думала — прок выйдет. — Варвара вынула из-за пазухи толстый лист конторской бумаги, исписанный сверху донизу, и расстелила перед сыном. — На, щенок. От своего не отступлюсь, всего тебя нонче оберу!

— Да ты возьми, сколько тебе надо. Я как раз жалованье вчера…

— Мне комиссарских не надо, кровные подай… Деньги! Да я лучше десяток яблоков куплю да сяду на Смоленском торговать, под дождь и стужу сяду. В кухарки пойду, я котлеты умею с соусом… — Она нахмурилась, когда сын, взглянув на итог, молча полез за деньгами; варварин счёт простирался до тридцати рублей. — Чего же ты деньгами-то кидаешься? Ты торгуйся, может, и уступлю… да проверь, может, я лишку запросила. Вот, штаны тебе покупала — рупь. Картуз с козырёчком под лак — восемь гривен. Пальтишко ещё покупала, пальтишко не в счёт, всё-таки мать, нельзя…

— Картуз-то, кажется, дороже был! Сама себя обсчитываешь.

— Скалься на дармовые. Поворот будет — и меня-то вместе с вами прихватят: не рожай, скажут, эких мозгачей. Мне и то во сне даве будто третий Александр сошёл с памятника, чугун-то скинул да и почал всех нагайками усмирять.

— Ну, а ты?

— Он меня, а я его, неживого-то. Хлобыщемся, а народ смеётся… — Не спеша, завернув в платок, она сунула деньги куда-то в свою вместительную пазуху. — Может, последние отдал? Ты попроси, я отдам, у меня есть… я ведь только, чтоб сердце отвести.

— Мне хватит, да и тебе-то куда!

— Букет присылай, замуж, выхожу! — победительно выпалила Варвара и радовалась произведённому впечатлению.

— Шутишь, Варвара!

— Уж и платье заказано, маркизету восемь метров пошло… Чего уставился! Думал — хоронить, а она на свадьбу звать пришла? Вот назло тебе и выйду, и детей рожать стану. Рожать хочу.

— А кто он, кавалер-то твой?

Ей нравилось потрясать своё невозмутимое детище.

— Нэпман… картинами на рынке торгует, в красках. Вожди, писатели, картинки тоже с арбузами… У меня стрелка рядом, вот и сморгались. Исправный, неунывный такой мужик!

Увадьеву представилось, как в дождливую ночь Варвара сидит на своём железном табурете, и нечто, подобное жалости, окаменило ему взгляд. Она была уже немолода, Варвара, ей не хотелось кончать жизнь в брезентовом пальто, с железной клюшкой в руках. В конце концов он каждому дозволял добиваться своего счастьишка, но сердился, когда требовали его содействия или одобрения.

— Ну, действуй, мать, как знаешь.

В передней она обернулась к нему:

— Вань, — робко позвала она, ища в темноте его руку. — Аль уж не выходить? Старая я… тоскую, мысль заела, отец всё снится… Хоть удачи-то пожелай!

Сын пожал плечами, а руку спрятал в карман:

— Нет, что же!.. нет вреда — нет и греха.

Потянулась недоговорённая какая-то минута. Увадьев включил свет. Варвара выпрямилась и рванулась в дверь: она всегда так налетала и исчезала нежданно.

— Верни Наталку, щенок! Плакать об Наталке станешь… — крикнула она уже с лестничной площадки.

Впопыхах она забыла стаканы, купленные для свадебного торжества. Он встал поздно, голова была тяжка, что-то болезненно переливалось в ней; ему снилась мать… и ещё будто он сам с осуждением поглядывает за собою. Утром, едучи в трест, он завёз матери её стеклянное сокровище. Варвара ютилась в подвале, разделённом перегородкой; в соседстве с ней жила кашляющая барыня, торговавшая вразнос контрабандными чулками и сливочной помадкой, — отчего все так её и звали «сладкая барыня». Увадьев застал мать за делом: стоя на табурете, она навешивала на петли фанерную дверь; она заранее стала готовиться к свадебной ночи. Дверь не налезала, и Варвара с досады бранилась с сожительницей, которая с мокрым полотенцем на голове лежала тут же на койке.

— Наука-наука… — гремела Варвара, и табурет скрипуче покачивался под нею. — Не бубни мне про свою науку. Всё у вас отняли, погоди, и науку отымем. Эва, обе руки заняты, даже во рте, вишь, гвозди держу… не до науки мне счас!

Заметив сына, она круто оборвала и заносчиво отвернулась.

— Вот, стаканы завёз. Куда положить-то?

— Сунь на комод. Побил хоть один — заплотишь, до нитки всего оберу! — Она стыдилась сына за вчерашнюю свою слабость.

В комнате такая грибная стояла сырость, что только несокрушимое варварино здоровье могло противостоять ей. В заплёванном окне ходили ноги, в сапогах и босые; босые были и более шустрые. В обрезанной бутылке красовался лохматый фиолетовый букет. Жениха не было дома.

— Где ж твой-то? Я собрался заодно и с будущим папашей познакомиться.

— Эва, кнут собаку ищет! Ну-ка, подержи дверь. Не жди, угощать не слезу, не до тебя мне.

— Да я поеду. У тебя часы отстают, мать, ты подведи. Ну, резвись тут, резвись.

Она догнала его в коридоре, когда он уже выбирался наверх к свету.

— Вань… — и опять шарила в потёмках его руки, и он не отнял — ты… уж разорись, пришли букетик-то к свадьбе. Перед людьми-то хочется… да и барыне нос утру. Нежненьких купи, подешевше да побольше. Я тебе отдам потом…

— Ладно, ладно, невеста! — деревянно согласился Увадьев и ушёл.

…И конечно забыл: всякое забвенье давалось ему до зависти просто. Но месяц спустя, когда с Фаворовым и Бураго он отправлялся в первую разведку на Соть, он вдруг вспомнил про этот день, и ему захотелось сгладить чем-нибудь всегдашнюю невнимательность к матери. Оставив удивлённых спутников дожидаться без него заказанного обеда, он вышел из вокзального буфета и взял такси. По дороге он заскользнул в кондитерскую и купил самый большой торт из всех, какие увядали в витрине; на картонке он приписал чернильным карандашом: «Поздравляю, мать, и желаю тебе вынырнуть из своего счастья так же поспешно, как и…» Сломался карандаш и пожелание осталось недосказанным. Он махнул шофёру, и машина помчалась на пыльную столичную окраину.

Был вечер и праздник; в улицах прогуливался рабочий люд. Машина остервенело рычала, и все видели потного с неподвижным лицом человека, обхватившего руками огромную картонку. Звонили ко всенощной; вычурная колокольня, расцвеченная закатом, высилась над окраиной как выдумка сумасшедшего кондитера. Оставив автомобиль на углу, Увадьев пешком добрался до подвальной окна. Там стояла толпа зевак; они слушали писк гитары и завистливо судили чужое веселье. Юркий малец с расцарапанным носом вызвался отнести увадьевский подарок.

— Молодым-то гробик бы двуспальный подарить… заместо пирожка, — сказал парень позади. Увадьев грузно повернулся и так решительно пожевал его сузившимися глазками, что парень отступил за тётку с прыщавым младенцем. Но и тётка попятилась за старичка в очках, который молча опустил глаза и кашлянул с достоинством. — Видите, и ребёночек заплакал! — произнёс он потом, с негодованием отходя.

Увадьев глядел в окно, ища мать.

Пунцовая от духоты, в сиреневом маркизетовом платье, ещё более безобразившем её дородную фигуру, она сидела за столом, в стороне от общего кавардака. Перед ней стояла полубутылка дешёвого муската; изредка, как бы нехотя, она отхлёбывала из стакана этот противный жидкий мармелад и машинально поправляла то складку платья, то несусветный пион, торчавший на плече; такая же свадебная отметина имелась и у жениха. Сухопарый этот человечишко распоряжался общим весельем и, небрежно распаковывая торт, одновременно заигрывал с соседкой, подружкой невесты; при этом она хохотала с каким-то особенным взрыдом, точно её перепиливали caxapной пилой и на спине её, выгнутой, как горб, от многолетнего сиденья в ларьке, вспухали два непостижимых волдыря. Гитара растеряла половину струн, а человечишко, беспечно держа увадьевский торт на распяленных пальцах, приказывал еще и еще наддать жару; торт опасно покачивался, и Увадьев почувствовал, как лицо его стала заливать жаркая краснота.