Страница 3 из 19
Я улыбнулась. Михаил Юрьевич серьёзно посмотрел на меня и продолжил:
— Ты понимаешь, что я хочу сказать, Наташа? Весьма продолжительное время ты будешь слышать колкие замечания по поводу твоей неопытности. Я тоже сталкивался с недоброжелателями, когда начинал работать. Я просто хочу сказать тебе — не обращай на эту ерунду внимания и просто старайся. Я взял тебя на работу. А я всё-таки не уборщица, правильно? Уверяю тебя, я знаю о том, что представляет из себя издательское дело и какие здесь нужны люди, больше, чем весь наш отдел кадров, да и многие из редакторов.
Этот разговор я запомнила на всю жизнь. И потом, когда мне было трудно, а зачастую даже — невыносимо, я говорила себе: «Тебя выбрал Михаил Юрьевич. А он знал, что делает».
Теперь, пять лет спустя, никто не позволял себе оскорбить Наталью Владимировну, личного помощника Михаила Юрьевича. Но до этого времени я прошла долгий путь.
— Смотри, Наташ! — вдруг сказала Светочка. — Приехал этот новый гусь! Ого, какая у него красивая машина… Отсюда не вижу, какой марки…
Я выглянула в окно, тут же представив себе, что в соседних комнатах добрые сотни три человек — начиная от уборщиц, кончая секретарём генерального — тоже так прилипли к окну, и улыбнулась…
Когда погибли мои родители, я неделю была на больничном. Я почти ничего не ела и не пила. Я даже не знаю, насколько похудела, но когда я через неделю надела свои джинсы, они свалились с меня даже после того, как я их застегнула.
На работе на меня смотрели, словно на призрака. Я была благодарна только Светочке — за то, что она не лезла ко мне в душу и вела себя, как обычно, — и Михаилу Юрьевичу.
На второй день он застал меня в слезах на рабочем месте. Было уже восемь часов вечера, и я думала, что он ушёл. Так и было, но Михаилу Юрьевичу пришлось вернуться за какими-то документами.
В тот день я впервые заплакала. Я смотрела на экран своего компьютера, а слезы катились из глаз.
И вдруг вошёл Михаил Юрьевич. Я попыталась незаметно стереть слёзы, выпрямить спину и улыбнуться, но он сразу всё заметил.
— Ох, Наташа. Быстро собирайся, я тебя домой отвезу.
Михаил Юрьевич ничего не говорил мне, пока мы не сели в машину. И только когда я очутилась в тёплом салоне автомобиля, и закрылась стенка, отделяющая нас от шофера, я совершенно неожиданно для себя опять расплакалась.
— Ну-ну, — Михаил Юрьевич обнял меня и привлёк к себе, как это делал мой отец. — Я понимаю, как тебе плохо, девочка моя. Моя мама умерла, когда мне было четырнадцать, и иногда мне кажется, что эта боль жива во мне до сих пор. Я рос с отцом и бабушкой, и каждый раз, когда кто-то из близких людей умирал, мне казалось, что боль умножается.
Я подняла голову и взглянула ему в глаза. Они были такими тёплыми и ласковыми…
— Я не знаю, как буду без них, — сказала я тихо.
В тот момент Михаил Юрьевич сделал очень странную вещь. Он поднял руку и вытер слёзы с моих щёк, а потом наклонился и стал целовать меня. Нежно и легко — в щёки, глаза, лоб… А потом обнял меня крепко-крепко и сказал, глядя в глаза:
— Ты знаешь, как будешь без них. Ты будешь скучать, девочка моя. Но ты будешь жить дальше, и будешь учиться быть мужественной, потому что они по-прежнему рядом с тобой, хоть ты их и не видишь. Зато они видят тебя. И ты будешь стараться — в начале ради них, чтобы они тобой гордились, а потом ради себя самой…
Я помню тот момент так, как будто это было вчера — несколько секунд после сказанного Михаил Юрьевич продолжал смотреть на меня, а потом наклонился и поцеловал меня в губы.
В поцелуях я была неопытна, как только что родившийся младенец — я не целовалась даже в пионерском лагере. И поэтому когда Михаил Юрьевич, такой взрослый мужчина, поцеловал меня, я в начале очень удивилась, и только потом начала чувствовать. Губы у него были мягкие и немного мятные. Поцелуй был очень ласковым, но постепенно я, отвечая на него, почувствовала силу в руках Михаила Юрьевича — он обнимал меня и прижимал к сиденью машины…
И вдруг он перестал меня целовать. Я открыла глаза.
— Прости, — сказал Михаил Юрьевич мягко, — я не должен был этого делать. Глупая мужская слабость.
Я смотрела на него во все глаза.
— Я никогда не целовалась…
— Я знаю, девочка моя. Это видно по твоему взгляду, по твоим губам. За этот год я полюбил тебя, как родную дочь. У меня ведь была дочь, и её тоже звали Наташей. Она умерла через пару недель после своего восемнадцатилетия.
— От чего? — вырвалось у меня.
— От лейкемии. Если бы у меня не было ещё сына, которому тогда только исполнилось пятнадцать, я бы сошёл с ума, наверное.
Я хотела сказать Михаилу Юрьевичу что-то ободряющее, но не могла — не было слов. А он поднял руку и прикоснулся к моим губам.
— Я буду искренним с тобой. Ничего я не желаю больше, чем сделать тебя своей. Но я всё-таки человек, а не свинья, и я слишком люблю тебя для этого.
Михаил Юрьевич взял меня за руку и спросил:
— Простишь?
— Мне не за что прощать, — я улыбнулась. — Вы мне сегодня очень помогли.
В тот момент шофёр объявил, что мы приехали к моему дому. Михаил Юрьевич ещё раз обнял меня и сказал:
— А теперь иди, отдыхай. Воспитывай в себе умение думать о хорошем. Спокойной ночи, девочка моя.
Когда я вошла в тот вечер домой, на меня вновь навалилась боль от потери родителей, но тем не менее я почувствовала, что мне стало чуточку легче.
После случившегося наши отношения с Михаилом Юрьевичем изменились, но в лучшую сторону — он стал для меня вторым отцом. Я ни капли не сердилась на него за то, что произошло в машине. Как говорила моя мама: «Все люди ошибаются в меру своих способностей». И Михаил Юрьевич удержал себя от главной ошибки.
Через какое-то время по издательству пошёл слух, что я — любовница главного редактора. Кто-то услышал, как он ласково назвал меня «моя девочка». Но мне было всё равно — те, чьим мнением я дорожила, в это не верили. Светочка сама при мне сказала одной редакторше, что «за грязные намёки можно и уши оторвать».
Итак, новое начальство поднималось по лестнице. Всё издательство срочно согнали в наш большой конференц-зал. Там было душно и тесно, и все желающие стоять на двух ногах, а не на одной, наступали друг другу на пятки.
— Где Наталья Владимировна? — услышала я вдруг громогласный голос Ивана Фёдоровича, нашего технического директора. Иван Фёдорович — начальник над всеми техническими службами издательства — то есть, над редакцией, вёрсткой, художниками, дизайнерами, корректорами и производственным отделом, и один из немногих приличных людей среди нашего руководства.
— Я здесь, Иван Фёдорович! — я даже подпрыгнула — мой маленький рост не позволял ему разглядеть меня в этой дикой толпе.
— Идите сюда, — махнул мне Иван Фёдорович. Когда я подошла, он сказал:
— Должен же кто-то помочь мне в общении с этим новым главным редактором… Я только знаю, что его зовут Максим Петрович.
— А откуда он?
— Его наш генеральный перетащил из издательства «Ямб».
Я подняла брови. «Ямб» — издательский монстр, выпускающий сорок процентов всей литературы в нашей стране. Издание книг, книжечек и брошюрок поставлено там на широкую ногу — то есть, на конвейер. Наша «Радуга» хоть и входила в пятёрку крупнейших издательств России, но всё-таки по выпуску книг с «Ямбом» даже рядом не стояла.
— Тише, тише! — вдруг закричал кто-то. Народ постепенно замолкал. И вот, наконец, вошёл генеральный вместе с незнакомым мужчиной.
— Прошу любить и жаловать, — сказал генеральный. — Максим Петрович Громов, наш новый главный редактор.
— Здравствуйте, — грянули несколько сотен голосов. Я посмотрела на Громова. Лицо у него было довольно приятное, короткие тёмно-русые волосы, глаза светлые — то ли серые, то ли голубые. Он улыбнулся, и на одной его щеке появилась ямочка.
Дальше начался какой-то хаос. Говорил сначала генеральный — какой-то бред о наших целях и задачах, — потом заставили выступить Ивана Фёдоровича, затем болтала Марина Ивановна, директор по маркетингу, и наконец предоставили слово Громову.