Страница 33 из 36
4
Море было спокойное, теплое и темное, как черный бархат, ни малейшая рябь не тревожила его гладкой поверхности. Далеко на горизонте легким красноватым заревом мерцало побережье Албании. Постепенно, минута за минутой, зарево растекалось по небу и сгущалось. Пока мир темнел, все ярче разгорались трепетные звезды, и вдруг над зубчатой стеной гор взошла луна: вначале кроваво-красная, она понемногу желтела и, наконец, поднявшись выше, стала серебряной и весь мир обратила в морозное серебро с угольно-черными тенями. От луны по темному морю пробежала прямая огненная дорожка.
— Вот и ночь, — прошептала я. — Наша первая ночь на Корфу.
— Никогда я не видел вас такой радостной. Это Корфу вам так понравился?
— И Корфу, и то, что вы со мной… Послушайте, а вам самому здесь нравится?
— Я счастлив здесь, дорогая.
— И я. Здесь, по-моему, просто неизбежно быть счастливым.
Мы переглянулись. Он все так же обнимал меня за плечи, как и прежде, когда мы молчаливо и зачарованно наблюдали закат.
— Как было бы хорошо, — прошептала я, — если б такая жизнь продолжалась вечно.
— Милая моя, в Белых Липах вам тоже будет хорошо. Вы же полюбили их, я знаю. Бретань, может быть, не Корфу, но там тоже неплохо. Даже, пожалуй, в чем-то лучше, чем здесь. Бретань — это наш край. Ну, вспомните!
— Нет, — сказала я. — Нет, Александр, я не о том.
Он молчал, внимательно глядя на меня.
— Я не о Корфу. Я имела в виду, что… что, когда мы вернемся домой, праздник закончится. Я же знаю, что вы мой лишь до поры до времени. Наступит час, и вы займетесь своими делами. Снова начнутся эти бесконечные таинственные поездки, шуанские засады, роялистские заговоры. Снова приедет тот увалень Кадудаль и заберет вас. И вы не сможете не поехать… А я ведь уже на та, Александр, я уже не безразлична к вам, и мне будет больно, когда вы уедете.
Он молчал, и я, втайне надеявшаяся, что он рассеет мои опасения, поняла, что мои надежды разбиты вдребезги.
— Ведь вы уедете, правда? — тревожно спросила я.
— Да. — Он повернул меня к себе, погладил щеку. — Я уеду. Вы же знаете, я там нужен. Нас так мало осталось.
— Мало! А разве таких, как я, — много?! Так много, что меня можно бросить?
— У меня и в мыслях нет вас бросать, carissima.
По краткости его ответа и по его нежеланию что-либо горячо опровергать я поняла, что мы коснулись вопроса, на который я никак повлиять не в силах.
— В сущности, я была готова к этому, с самого начала готова, — произнесла я упавшим голосом. — И все-таки, почему вы это делаете? Почему не хотите жить мирно? Сейчас Республика дает нам на это шанс. Она вернула вам деньги, имущество. Почему бы не примириться? Вот я, например, я очень многое потеряла, у меня убили отца, меня держали в тюрьме, чуть не казнили, и все-таки все, чего я хочу, — это не мести, а покоя!
Александр снова молчал. Тогда я продолжила более запальчиво:
— Так почему же вы, у которого Республика отняла гораздо меньше, не желаете успокоиться? Вы ведь отлично знаете, какому риску подвергаете и себя, и меня, и нашего будущего ребенка, если он появится, — нам всем не поздоровится, если вас схватят! Так почему же вы это делаете, я вас спрашиваю? Почему?
— Сюзанна, я пока еще ничего не делаю. Опомнитесь. Не драматизируйте все так. Мы пока на Корфу, и нас пока ничто не разлучает…
— Вы думаете, я не размышляю о будущем? Одна мысль о том, чем вы станете заниматься, отравляет мне все настоящее.
— Я могу понять вас. Но разве не говорил я вам, что сделаю больно кому угодно, только не вам?
Я мрачно молчала.
— Почему я этим занимаюсь? Во-первых, потому, что связан с белым делом множеством уз — происхождением, всей прошлой жизнью: собственными симпатиями и, кроме того, присягой. Я еще при выпуске из военной академии клялся в верности королю Людовику XVI. Король погиб, не освободив меня от присяги, да я и не хотел бы этого. Для меня существует лишь один путь, по которому я могу пойти, не теряя чести, — служить преемнику короля. Теперь это Людовик XVIII… Вы понимаете?
— А какова вторая причина? — хмуро спросила я.
— Вторая причина проста: я мужчина, Сюзанна. Я женился, создал семью, я должен защищать ее. Если я последую вашему совету и стану мирно разводить, к примеру, овец на наших фермах, это будет подобно прятанию головы в песок. Нынешнему правительству ненавистна сама суть нашего сословия, и эта ненависть ничуть не зависит от того, как я себя веду по отношению к Директории: подчиняюсь ей или являюсь мятежником. По самой своей природе она преследовала и будет преследовать таких, как я. Нынешнее спокойствие обманчиво. Нам еще преподнесут немало подарков в виде лишений и всяческих поражений в правах. Нас, может быть, объявят вне закона… Вот почему я должен взяться за оружие.
— Но вы же видите, что обречены на поражение. Что могут поделать все эти вандейские и шуанские мятежи с Республикой? Они просто неприятно щекочут Директорию, доставляют мелкие укусы, и все. А платой за эту игру на нервах республиканцев являются эшафоты, гильотины и каторга! Ну разве это не видно? С кем вы воюете? С колоссом, который крушит сейчас даже Италию! Ему от этого ничуть не плохо, только нам. Все уже кончено. Старый порядок не вернется, неужели вы не видите?
Он некоторое время молчал, отвернувшись от меня и глядя на море. Сумерки сгустились так, что я не могла видеть его лица и понять, что он чувствует.
— Сюзанна, — сказал он наконец, — мне неизвестны намерения Господа Бога относительно династии Бурбонов, аристократии и нас с вами. Но я знаю, что на меня возложено уже самим фактом моего рождения. Я не фанатик, но я люблю тех дю Шатлэ, что до меня были герцогами и пэрами Франции, — и даже только ради них я должен буду сохранить свое достоинство, пусть даже меня закуют в кандалы и бросят в тюрьму. Один из моих предков воевал с королем Франциском при Павии — так вот, мне нравится их девиз: «Все потеряно, кроме чести!» Этому девизу я хочу последовать.
Он говорил неторопливо, но горячо и убежденно; я была, пожалуй, не в силах поколебать ни одного из его убеждений. Но ведь все это были слова, внешне красивые, гордые и притягательные, а на деле они означали вот что: продолжение борьбы и, как следствие этого, абсолютно неизбежное следствие — арест, суд, расстрел, конфискацию, нищету всей семьи…
— Ах нет, — проговорила я в отчаянье, — я, наверное, плохая патриотка белого дела, но я и не хочу быть хорошей. Я роялистка, но больше ни капли своей крови не пожертвую Людовику XVIII. Я буду рада, если он вернется, но ничего не стану делать для этого…
— От вас никто этого и не требует, дорогая. Я так люблю вас. Вы бы, пожалуй, напугали меня, если бы вдруг собрались воевать вместе со мной.
Как я ни злилась, но не могла сдержать улыбку, услышав такое.
— Ну, я еще и вас постараюсь отвратить от ваших замыслов…
— Вы любите меня, Сюзанна?
— Да. Люблю.
— Зачем же вам в таком случае превращать меня в подлеца?
Ну вот, снова громкая фраза. Этот спор был бесконечен. Он был мужчиной и смотрел на жизнь с позиции каких-то абстрактных категорий, сильно окрашенных агрессивностью, и хотел, чтобы я приняла их, — приняла то, что несет слезы и горе мне и моим детям. А я была слишком женщиной, могла понять лишь то, что несет счастье, — любовь, улыбки, радость. Тут, пожалуй, мы не способны были услышать друг друга. Но я все же не могла не видеть, что моя позиция спокойствия и непротивления — это более человеколюбивая, более христианская, что ли, позиция.
А вдруг у нас будут сыновья? Он и их сделает такими же солдатами? Ну нет, я не хочу рожать пушечное мясо!
Но он вдруг обнял меня сзади, коснулся губами моего уха и тихо произнес:
— Посмотрите вокруг, радость моя. Подумайте, как я люблю вас. Подумайте, стоит ли тратить столько времени на то, что случится не сегодня и не завтра. Вспомните, что мы на Корфу, а Корфу — это остров любви… Так за что ж мы так наказываем друг друга и только зря сотрясаем воздух?