Страница 98 из 183
Мамы стало так жалко, что Сербин понял — никуда и ни за кого он умирать не пойдет.
Он дезертир.
Исполненный презрения, горечи и отвращения к себе, Сербин двинулся назад.
— Тебе, Хрисанф Захарович, так и умереть вечным гимназистом!
На вокзале нельзя было протолкаться. Платформы забиты толпами солдат различных частей и родов оружия. Ведь каждые пятнадцать минут к перрону подкатывал новый поезд или эшелон. В Москву и Петроград оттягивались с фронта войска. У всех входов и выходов с вокзала стояли казачьи патрули. До третьего марта девятьсот семнадцатого года они были верны царю. Теперь они верны Временному правительству. В зале первого класса — столпотворение вавилонское. В соседних царских покоях заседал Совет. Там решался вопрос чрезвычайной важности. Вопрос, который должен был перевернуть все, все сделать иным, каким-то особенным. Комитет спасения или ревком! Временное правительство или Советы! Коалиция или большевики! Война или мир! Народ набился так тесно, что нельзя было пройти. Люди стояли вплотную, в духоте и жаре — и ждали. Солдаты, рабочие, разные граждане.
У самого входа в зал Сербин вдруг натолкнулся на Броньку Кульчицкого. Он сидел на лавке с какими-то вещами. Как радостно увидеть своего! Значит, и Бронька Кульчицкий удрал? Ах, нет! Он же заболел и не был ни на матче, ни в классе, ни там…
— Здорово! — протиснулся к нему Сербин. — Ну, что слышно нового?
Кульчицкий сидел мрачный и злой. Кроме того, он был недоволен появлением Сербина.
— Нового?… Есть такие слухи, что Николай Второй заделался царем на станции Попелюхи…
— Да нет, я серьезно…
— И я серьезно.
— А куда это ты собрался? Бидоны твои?
— Мои. Денег, ты знаешь, сколько нужно? Вагон денег! Взял я, значит, у папаши меда два бидона. Отвезу в Киев, продам. Там продовольственный кризис, за каждый бидон мешок керенок дадут. Буду спекулянничать.
— А что ж ты сказал отцу?… Для чего тебе мед?
— Ничего не сказал… Пошел в погреб и взял.
Помолчали.
— У тебя же столько денег было…
— Было. А теперь ноль целых. Кто ж теперь картами занимается? Революцию фраеры защищают. А на что она им? Караси…
Зал гудел тихо, но недовольно. Теперь уже стало ясно всем: в Совет проникли чуждые элементы. Разные там трудовики, федералисты, поступвцы, меньшевики. Продали Совет кровопийцам и Керенскому. Разогнать его! Что-то рабочих и солдат в нем мало. Все больше канцеляристы. Здесь пускай заседают! Прямо в зале! Среди нас! Среди солдат и рабочих!
В углу, у двери в дамскую уборную, был сооружен небольшой помост, задернутый куцым занавесом, наскоро состряпанным из штофных портьер царских покоев. Это член исполнительного комитета, уполномоченный по делам просвещения, культуры и пропаганды, Аркадий Петрович, нес искусство в массы и низы. Каждый вечер здесь давались для солдат и вообще для всего свободного народа короткие «летучие» концерты. Но сегодня актеры Аркадия Петровича вдруг сами превратились в солдат. Они взяли винтовки и стали в строй. Аркадий Петрович тоже в строю — он выполняет свой долг. Пиль был посажен за рояль, Аля и Валя Вахлаковы вместе с Аркадием Петровичем выстроились в ряд на авансцене.
Аркадий Петрович протягивал руку вперед, в зал, глаза его останавливались, брови трагически поднимались под самую лысину.
Друг мой! -
стонал Аркадий Петрович.
Брат мой! Усталый, страдающий брат!
Кто бы ты ни был… -
всхлипывали Аля и Валя,
Не падай душой! -
восклицали они втроем, вкладывая в это все силы. Лысина Аркадия Петровича орошалась густым потом.
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землей!
Валя зябко ежилась и с мукой давала на это свое согласие.
Пусть разбит и поруган святой идеал,
Пусть струится невинная кровь!
Что могла Аля против этого поделать? Она только щурилась, и голос ее спускался до басов.
Верь! -
вибрировал дискант Аркадия Петровича. Он умолял. Он готов был стать на колени, распластаться в блин. Только бы поверили.
Настанет пора! И погибнет Ваал! -
Он делал выразительный жест в сторону фронта, на запад,
И вернется на землю любовь…
Пиль нажимал педаль и патетически брал мажорный аккорд…
От этого становилось так стыдно, что Сербин поспешил уйти.
В туннелях, в багажном зале, в зале третьего класса — повсюду происходили небольшие короткие митинги. То говорил солдат, то рабочий, но больше всего ораторствовали телеграфисты, молодые люди с красным крестом на рукаве или в фуражках с кокардами министерства народного просвещения. Они призывали к спокойствию и революционному порядку. В углу, у билетных касс третьего класса, в толпе солдат с белыми бинтами на околышах фуражек и с желто-блакитными петлицами — это были части Центральной рады — Сербин вдруг увидел серую гимназическую шинель. Из всех ее карманов торчали газеты, брошюры и книги. Макар!
Макар произносил речь.
— Товарищи! — говорил он. — Буржуазия нарочно раздувает национальный шовинизм. Она хочет расколоть ряды трудящихся. Только пролетарский интернационализм может вывести человечество из тупика мировых противоречий, межгосударственных распрь и империалистических войн! Украинские социал-демократы и украинские социалисты-революционеры так же неправы, как и русские эсдеки, русские эсеры или еврейские бундовцы. Только большевики, добиваясь передачи всей власти рабочим советам…
Речь его, кажется, не очень-то понимали. Но Макару было достаточно и того, что он сам себя наконец вполне понял. Он даже ни разу не сказал своего «вообще».
Сербин почувствовал, как ему становится холодно, как стынут и отнимаются ноги. Революция! Единый порыв народного протеста! Свобода, равенство и братство! И вдруг — большевики, меньшевики, эсдеки украинские, эсеры украинские, эсеры русские. И еще еврейские бундовцы.
— Господи! Я ничегошеньки не понимаю! — Он схватился за голову и чуть не плача бросился вон.
Но рев толпы вдруг остановил его.
— Геть! — орали солдаты с двухцветными петлицами. — Геть большевиков!
Макар как-то странно подпрыгнул и сразу исчез — утонул в толпе. Его дернули за ноги и стащили со скамейки. Потом несколько кулаков и казачьих нагаек взметнулись и упали вниз. Макара начали бить.
У Сербина потемнело в глазах. Он зашатался и, ничего перед собой не видя, бросился на помощь товарищу…
Солдат Яков Юринчук лежал слева от моста. Ему хорошо был виден мост и шагов на тысячу железнодорожная колея. Дальше колея терялась в перелеске. За перелеском была станция Гнивань. Высокие фабричные трубы поднимались там из гущи деревьев. Против станции находился сахарный завод.
На станции тихо, точно шепотом, пыхтел паровоз. Юнкера уже с полчаса как прибыли.
И вот Яков вдруг увидел их.
Они поднялись сразу из чащи кустов и с диким криком побежали к мосту. Четыре «люиса» одновременно затрещали часто и близко и теперь пули ложились уже на наш берег, почти на линию нашей цепи. Юнкера бежали и кричали «слава». Это была украинизированная школа прапорщиков, поддерживавшая Центральную раду. Силы Центральной рады объединились с силами комиссара Временного правительства для борьбы против большевиков.
Центральная рада уже издала и второй и третий универсал. Она не хотела ссориться с Временным правительством. Она надеялась получить пристойную автономию из рук Учредительного собрания.
Юнкера не добежали до моста шагов на двадцать и залегли. Их встретил частый огонь. Двое остались на полотне. Но Шая опоздал. Он нажал спуск тогда, когда это уже было ни к чему — юнкера лежали, укрывшись в придорожной канаве.
Шая опоздал потому, что в это самое мгновение, услышав крики «слава», вдруг подумал, что это бежит как раз та школа прапорщиков, в которой находится Ленька Репетюк. Проклиная себя за невнимательность, Шая оборвал запоздавшую очередь.
Но тут юнкера открыли бешеную стрельбу. Трещали четыре «люиса», пачками били по крайней мере три сотни винтовок.