Страница 68 из 183
Жаворонок лежал на узкой солдатской койке, слева, под железной печкой. С этой печки мы — и Васька с нами — два года назад прыгали вниз и тонули в волнах старых солдатских «головных уборов». Глаза Жаворонка были закрыты, но он не спал. Тонкая, худенькая правая рука, выпростанная из-под одеяла, мяла уголок простыни. Жаворонок был такой худой, изможденный и желтый, что мы сразу его не узнали.
— Садитесь, хлопцы, — тихо прошептал он и еще тише застонал, — спасибо, что пришли…
Стон повторился. Жаворонок стонал через каждое слово. Потом мы поняли, что он и не стонал, что это хрипело у него в груди при каждом выдохе. Это кровь и гной клокотали в ране.
Робко присели мы на табуретках вокруг. Жаворонок молчал, прикрыв глаза и откинувшись на подушку. Молчали и мы. Мы растерялись и не знали, что говорить и что делать. Произнести приветственную речь? Обругать нецензурным словом? Смущенно мяли мы наши фуражки. Нам как-то неловко было и перед Жаворонком, и перед сестрой, и друг перед другом. Сестра — милая, ласковая женщина в белом — устало и подбадривающе поглядывала на нас. Она кивала нам — говорите, можете говорить, только он пускай не разговаривает! Но мы не знали, о чем говорить. Ведь мы пришли к Жаворонку, к своему однокашнику и дорогому товарищу, а вот, придя, мы увидели этого худого, черного юношу с закрытыми глазами и такими жуткими хрипами в груди. Это не был правый хавбек, неутомимый лишаистый Васька. Это был кто-то другой. Между нами и этим раненым юношей лежала огромная, широкая полоса жизни: фронт, опасность, отвага, страдания…
Отдышавшись, Жаворонок пошевелил пальцами и снова поднял веки. Его рука коснулась Макаровых колен. У Макара на коленях лежала неизменная, всегда неразлучная с ним книжка. Пальцы Жаворонка нащупали ее. Он подтянул книгу к себе и посмотрел на обложку.
— Гегель… — прочитал он и захрипел, — феноменология… хр-хр… духа… Это ты мне… хр-хр… принес почитать?…
— Нет. — Макар спрятал книжку. — Это я вообще…
Жаворонок бледно улыбнулся. Он вспомнил пристрастие Макара к книгам. Он закрыл глаза, и пальцы руки снова забегали по краю простыни.
— Ты где ранен? — откашлявшись, словно готовясь отвечать урок, проговорил Пиркес, но сразу же снова охрип. От Жаворонковых хрипов у него першило в горле.
— Легкие, — прошептал Жаворонок, — и рука…
— Нет, — поправил Зилов, — он спрашивает, в каком бою тебя ранило…
— Перемышль… А как там… хр-хр… гимназия… Вахмистр, Пиль?…
— Вольноопределяющийся, — вмешалась сестра и, глядя на нас, укоризненно покачала головой. — Вы не разговаривайте. Вам нельзя. Вы слушайте… А вы рассказывайте ему.
Но мы не слышали ее слов. Мы ничего не слышали. И ничего не видели. Нас обуял ужас. Мы смотрели туда, мимо левого Васиного глаза, мимо левого уха, туда, на левое плечо. Васькина правая рука безостановочно двигалась вдоль края простыни туда и обратно, перебирая кромку тонкими и худыми пальчиками. Туда и обратно. А левая… А где же левая? Одеяло сползло и оголило левое Васькино плечо. Руки там не было. На ее месте на плече намотана была марля, вата и лигнин. Левой руки не было совсем.
Жаворонок закрыл глаза и выпрямился. Ног у маленького Жаворонка было две, и под лазаретным одеялом они казались удивительно длинными и тонкими. На щеки Жаворонка легли лиловые, синеватые, бесформенные тени. Над верхней губой, у уголков рта, росло у Жаворонка пять или десять волосков. Столько же пробивалось их на подбородке и на скулах возле ушей. Волоски выглядели мягкими, гладкими и бесцветными. Васька Жаворонок ни разу еще в жизни не брился — даже в шутку. Но левой руки у Васьки Жаворонка уже не было.
Вдруг на соседней койке заскрипел какой-то странный чужой голос. Мы оглянулись. Скорчившись под простыней, весь забинтованный, там лежал какой-то рыжий лохматый человек. Глаза его горели, рыжие вихры рассыпались по подушке, усы торчали из-под бинтов. Он подмигивал нам и корчил рожи.
— Пустяки, так его так! Поправится, так его этак! У меня вот оба, трам-тарарам, легкие прострелены. Еще повоюем с чертовыми, мать-перемать, немцами!
— Поручик! — тихо, но сурово сказала сестра, быстро глянув на наши красные от стыда лица, на глаза, которые мы не знали куда девать. — Послушайте, поручик, здесь женщина. И дети…
Милая, милая, бедная сестра!..
Но поручик ее уже не слушал. Он заполнил своим жестким голосом всю палату. Грязно ругаясь, мешая проклятья с непристойностями, а иногда вставляя между ними и обыкновенные человеческие слова, он рассказал нам о том, кто он такой, где родился, где учился, что делал до войны, когда пошел воевать, где был ранен, когда поправится и как поедет на поправку домой, в какой-то провинциальный городок на Дону, и как там за время побывки выпьет всю водку и перепортит всех девчат от шестнадцати до двадцати двух лет. Этот рассказ едва-едва уложился в отпущенные нам для свидания десять минут.
Сестра напомнила нам, что уже пора, надо дать раненому покой.
Жаворонок лежал все так же выпрямившись, и в груди у него с каждым вздохом всхлипывало, словно туда вставлена была детская свистулька. Мы подошли к нему по очереди и тихо пожали его единственную сухую почерневшую руку.
Жаворонок на миг раскрыл глаза и, прощаясь, махнул ресницами. Рот его скривился в подобие улыбки. Боже! Каким уже взрослым был Васька Жаворонок! Какие глубокие морщинки жизненного опыта и познания залегли вокруг его мальчишеского рта!..
— Ну, кабальеро, поправляйтесь скорее! — весело пожелал Репетюк, краснея и поблескивая пенсне.
— Ага!.. — прошептал Жаворонок. — Еще сыграем с Одессой… Набьем карантинщикам…
Что ж, правильно! Васька Жаворонок еще будет играть в футбол. Будет и без руки. Зачем ему рука? Он хавбек, а не голкипер. По крайней мере не допустит генца…
Торопясь, толкаясь и наступая друг другу на ноги, мы протискивались к выходу. Рыжий поручик кричал нам вдогонку:
— Адье, господа гимназисты! Бросайте, трам-тарарам, гимназию и идите бить немца, трам-тарарам!..
В коридоре сестра остановила нас.
— Вы знаете его родителей?
— Да. А что?
— Надо вызвать их немедленно…
— Разве ему плохо? — спросил Репетюк.
— Плохо? — Женщина в белом несколько мгновений ласково и внимательно смотрела на нас. Опустошенность и горечь ее взгляда казались сейчас особенно явственными. — Да. Плохо. До вечера он не доживет.
Мы стояли уже на пороге, и через раскрытые двери снаружи, с воинского плаца и футбольного поля на нас глядел ясный и радостный летний день. Деревья начинали желтеть. Воздух был прозрачен и звонок. Солнце — яркое, не горячее и ласковое.
И вдруг все: и яркое солнце, и синее небо, и прозрачный воздух, и стройные тополя, и желтеющие листья деревьев — все-все вдруг стало не тем, иным, не таким, как было полминуты назад. Жаворонок до вечера не доживет! Кто это сказал? Правый хавбек, лишаистый и черный Васька Жаворонок — до вечера не доживет? Тот Жаворонок, который так здорово «водил» по краю, метко подавал «штрафные» и был мастак на «честные» подножки? Это невозможно! Не может этого быть! До вечера? До какого вечера?
У крыльца стоял Макар. Он вышел из палаты раньше нас. Он стоял склонившись и быстро-быстро тер ладонями лицо, откашливаясь и фыркая, как будто он умывался.
Что ты делаешь, Макар?
Макар плакал. Он не умел еще плакать, как взрослые, и потому плакал по-детски, фыркая и растирая слезы по щекам. Странно, почему плакал Макар? Ведь он вышел раньше и не слышал слов сестры, что Жаворонок не доживет до вечера.
— Макар… ты знаешь? Жаворонок до вечера не доживет.
Макар сорвался, заплакал в голос, нет, не заплакал, а завыл, как собака, загудел, как автомобильная сирена, и побежал через плац от нас прочь.
Мы поклонились сестре и ушли. Мы шагали вдоль распределительных бараков, построенных на нашем футбольном поле. Восточная половина ноля осталась незастроенной, и тут даже сохранились следы когда-то белых меловых линий. Мы прошли через ворота, голкиперскую площадку, пересекли штрафную. Вот здесь, на линии полузащиты, и стоял правый хавбек Жаворонок. Он шел в паре с правым краем, Кашиным. Он вел для Кашина мяч, а Кашин тем временем прикрывал нападение. Затем они пасовали друг другу по краю, и Кашин давал шут под гол Репетюку или Сербину.