Страница 150 из 183
Макар сменял уже блокнот на пачку мадьярских сигарет, пачку сигарет на кортик с темляком, кортик на зажигалку, зажигалку на кусочек мыла, мыло снова на блокнот. Его целовали, и он тоже целовал. Веснушчатое лицо его было бледно. Ну конечно же, происходит революция. Вот только неизвестно, где и какая. Вообще революция! Очевидно, в самой Германии. Тогда это уже всемирная революция. Завтра где-нибудь в Берлине, а может быть, в Париже будет и всемирный ревком. И придет мировой коммунизм! Макар протиснулся в конец зала третьего класса. Двадцать раз уже задели его раненую руку, и десять раз он чуть не потерял сознания от острой боли. Наконец он взобрался на буфетный прилавок и замахал здоровой рукой.
— Товарищи! Камраден! Геноссен!
Никогда в жизни Макару не приходилось произносить речей. Лицо его побледнело, на скулах резко проступили веснушки. Какой-то кирасир напялил Макару на макушку свое кепи, а сам заломил на затылок Макарову студенческую фуражку.
— Геноссе! Камрад! Домой! — закричал Макар во всю силу легких и горла. — Нах хаузе! До дому! Ше суа! Домив! Домум!.. — Это и была вся его речь. — Домой! — Он выкрикивал это слово на всех языках, какие знал и каких не знал. На русском, украинском, немецком, венгерском, чешском, польском и французском, хотя ни одного француза и близко не было. Он кричал на всякий случай и по-латыни. В вавилонском столпотворении австрийской армии могли найтись живые люди, разумеющие только этот мертвый язык.
Австрийцы двинулись к поездам. Из курьерского на Львов — Чоп — Будапешт — Вена уже выкинули всех пассажиров. Кирасиры, обозные, этапные забили все уголки. Кому не хватало места, тот забирался на крышу, седлал буфера. В конторе начальника станции шел бой — какому полку, какому батальону раньше подавать эшелон.
Почтовый вагон, однако, привлек всеобщее внимание. Служащих выгнали на перрон. Кирасиры хватали большие кожаные мешки и тут же вспарывали их палашами и штыками. Но в почтовых мешках оказались только письма, а совсем не деньги. Тогда накинулись на новенькие фанерные ящики и аккуратные белые мешочки — посылки. Их расхватывали и спешили прочь. Какой-то сержант стоял в толпе и бессмысленно улыбался: посылка, которую он схватил, оказалась его собственною, — только вчера утром он отправил ее в Падебры жене: немного сала, немного сахару и немного украинской колбасы. Слева внизу он написал свой обратный адрес…
Парчевский вывел комендантскую сотню на территорию железной дороги и расставил караулы у продовольственных баз, зернохранилищ, товарных эшелонов. С десятком казаков он направился к казармам десятого полка — к мачтам искрового телеграфа. Австрийские связисты-офицеры заперлись в павильоне и никого туда не пускали. Они вызывали Тарнополь, Львов, Черновицы, Будапешт, Вену, Берлин. Парчевский со своими казаками залег в цепь и открыл огонь. Австрийцы выбросили белый флаг. С браунингом в руке Парчевский приказал телеграфисту сесть к аппарату. Он потребовал немедленно связаться с Москвой. Только в Москве, очевидно, можно было узнать, что же происходит на свете…
По шоссе от Ружавы, Браилова, Севериновки, большаками от Станиславчика, Сербиновцев, Жуковцев, проселками от Межирова, Тартака и Поток тарахтели со всех сторон, отовсюду, сюда, к станции, бесконечными вереницами десятки и сотни крестьянских телег.
Австрийцы грабят станцию!
Первыми начали громить эшелоны, скопившиеся на товарной. Это были маршруты, предназначенные для отправки в Берлин. Группы кирасиров с топорами и ломами окружили их. Один из казаков Парчевского попробовал было дать предупреждающий выстрел в воздух. Его тут же растерзали. Топорами, ломами и просто прикладами винтовок замки взламывали и раздвигали двери во всю ширь. Вагоны были гружены мешками с сахаром и зерном. Казаки Парчевского отошли в сторону — кому охота сложить голову за награбленное немцами добро. Австрийцы хватали мешки и тащили их со станции. У переезда уже сбились крестьянские подводы. Сами подходить к эшелонам крестьяне не решались. Мешок сахара сперва стоил сотню крон, через десять минут — пятьдесят, через четверть часа — двадцать. Через полчаса упрашивали, чтобы взяли за пять. Мешок зерна уже стоил крону, только за принос. Казаки Парчевского стояли в стороне и тяжко терзались, — кровное добро уходило из рук. Они не могли этого стерпеть и тоже кинулись грабить.
В это время по волочисской линии вошел в город и вызванный Аглаей Викентьевной партизанский отряд.
Впереди шествовали атаманы — старые фронтовики Степан Юринчук и Костя. Пояса у них были увешаны гирляндами русских и австрийских бомб. За ними — Микифор Маложон с большим обрезом из немецкой винтовки. Потом шли Потапчук, Иванко, Ганс Бруне, Ян, Абрагам Црини и еще пятеро фронтовиков. Они были с винтовками и в пулеметных лентах наперекрест. За ними вприпрыжку бежала Одуванчик, ее желтые вихры торчали во все стороны. Позади всех шагали Зилов с телеграфистом Полуником.
Телеграфист Полунин присоединился к партизанам только сегодня ночью. Ему удалось бежать из концлагеря под Добшау. Два месяца он рубил там лес и гнал смолу. Работали по шестнадцать часов в сутки, а ели дважды в день: один раз кофе с сухарем и один раз баланду. Половина заключенных, бастовавших железнодорожников, свалились от тифа, многих уже, верно, нет в живых. Но от Шумейко и Козубенко Полуник передал привет. С Козубенко он жил в одном бараке, и в лесу они не раз работали в паре. Козубенко был жив, здоров и весел, только вот изнурен и голоден. Они пытались даже вместе бежать. Но Козубенко не повезло, его перехватили. За первый побег ему теперь, значит, всыпали двадцать пять. Если попробует бежать второй раз — повесят. Так повесили уже двух одесских слесарей, одного бирзульского кондуктора и еще кого-то не из железнодорожников. Шумейко находился на другом участке: он работал на прокладке дороги. Но иной раз им удавалось перекликнуться издали. Работа была тяжелая, жизнь горькая, но больше всего донимали вши — Полуник вынимал их пригоршней из штанов, из-под мышек. Сегодня утром его одежду торжественно сожгли на костре. Теперь Полуник шел в крестьянской свите и пшеничном брыле. Он не брился со дня ареста, и его юношеское девятнадцатилетнее лицо обрамляла реденькая и мягкая первая бородка.
Партизаны шли по волочисской линии. У первой будки произошел инцидент. Из дверей выскочила женщина и с воплем кинулась к партизанам. Костя уже выхватил маузер. Все остановились. Только Одуванчик бросилась наутек. Но она опоздала — женщина схватила ее за юбку и тут же вцепилась в вихры.
— Ах ты, дрянь! Нет на тебя погибели!
Это оказалась мать Одуванчика.
— Гражданка! — примирительно заговорил Костя, — Поймите, ваша дочь — это дитя революции. Оставьте, вы делаете ей больно… Ведь она молчит только потому, что стесняется нас… Оставьте, или я застрелю вас из маузера!
— Только попробуй! Я тебе стрельну! — И, осыпая бедняжку Одуванчика шлепками, суровая мать с криком и визгом потащила ее домой в будку. Одуванчик стиснула зубы и ни разу даже не охнула. Зато, когда дверь будки закрылась и навстречу ей, снимая ремень, поднялся еще и отец, Одуванчик так завопила, что руки отца помимо воли оставили пояс.
Костя сунул маузер в кобуру, вздохнул, и партизаны двинулись дальше.
Навстречу им толпами и в одиночку бежали кирасиры. Бежали что есть духу, обгоняя друг друга. На людей с гирляндами бомб, пулеметными лентами на груди и винтовками никто и внимания не обращал. В казармах девятого полка — это было известно каждому кирасиру — помещалась база кантин, то есть база, снабжавшая спиртными напитками офицерские столовые всего корпуса.
Кантину немедленно разыскали. Она находилась в одной из казарм на воинском плацу против церкви. Охрана уже успела сбить замки. Огромное помещение казармы превратилось в винный погреб. Вдоль обеих продольных стен на козлах лежали большие бочки, по крайней мере десятка три. На днищах сверкали надписи белой краской: «Ром», «Сливянка», «Коньяк».
Какой-то здоровенный детина уже выхватил револьвер и пальнул в днище первой бочки. Тонкая струя брызнула из дырки, кирасир сел на пол и поймал струю ртом. Поток рома бил прямо в горло. Быстро и жадно глотал кирасир. Через несколько секунд он поднялся. Глаза его налились кровью, он покачивался, размахивал руками и дико визжал, пританцовывая и выписывая кренделя. Он был пьян в дым.