Страница 122 из 183
— Наши! — перехватило дух у Катри. — Наши, Ваня! Бежим…
— Куда? — Зилов твердо удержал Катрю за руку. — Вы с ума сошли, Катря! Если это засада, мы здесь не поможем ничем…
— Но я не могу, я не могу, надо же узнать, что там и как…
— Секунду. Давайте подумаем…
Выстрелы уже прекратились, и Зилов с Катрей решили так. Они все же подползут как можно ближе к кладбищу, разведают, в чем дело, и, если случилась беда, сразу же сообщат в город…
Но еще не спустившись с холма, не выйдя из тени кладбищенской стены, они уже поняли все. Внизу по улице от кладбища шагала рота австрийцев с винтовками за спиной. Но шла она не походным порядком, а построившись в два каре. В первом каре, тесно, плечом к плечу, с руками, вывернутыми назад, связанные веревкой по двое, понуро шли восемь юношей. В лунном сиянии уже можно было различить не только зеленоватые пятна лиц, а и шапки, тужурки и другие отличительные черты: светлые канты телеграфистов, голубые брюки воспитанников технической школы, замасленные кепки слесарских учеников. Зилов и Катря узнавали каждого по фигуре, по походке, по деталям одежды, — это были восемь товарищей сорабмольцев, которые несли сегодня охрану вокруг кладбища во время конспиративного собрания стачкома… Во втором каре шагало пятнадцать железнодорожников — весь до одного человека стачком второго созыва. Шумейко и Козубенко шли в первом ряду с краю.
Зилов и Катря сбежали в долинку за домами Кладбищенской улицы, там, где она уже выходит на Одесскую. Затем во весь дух кинулись вдоль насыпи, поскорее в город, чтобы опередить австрийцев с арестованными. Надо было немедленно предупредить, они на бегу соображали — кого же? Черт побери! Партийных товарищей, кроме Козубенко и Шумейко, они не знали никого. Доктор Крайвич из города уже скрылся…
Пиркес особенно тщательно и аккуратно повязал перед зеркалом галстук, хотя руки дрожали и пальцы то и дело соскальзывали. Непокорные волосы примочил водой из-под крана и старательно расчесал на английский пробор. С тужурки смахнул каждую пылинку. Только тогда он поспешно вышел и чуть не побежал по направлению к «Вишневому саду», в кафе безработных офицеров.
Кафе было переполнено. Как всегда, Хочбыхто играл за средним столиком в преферанс. Артисты миниатюр только что пришли после спектакля, и Колибри уже кокетничала, окруженная фендриками и лейтенантами. Начальник почты пил пиво с начальником станции. Проститутки расселись по одной в разных углах. Бронька Кульчицкий, с бело-малиновой лентой на левом плече, показывал какие-то фокусы крапленой колодой карт двум австрийским сестрам милосердия и двум барышням в синих беретах — из Юсов [19] при союзе украинок. Одну из них Пиркес знал, это была Антонина Полубатченко в своем пенсне на широкой черной тесьме. Он вежливо раскланялся с ней, ответил на Бронькин приветственный возглас какой-то чепухой, однако от участия в компании уклонился, сказав, что подойдет немного погодя. Затем он направился к столику в нише, — как всегда, там, на своем любимом месте, сидел Парчевский. И, как всегда, один. Пиркеса он приветствовал коротким взмахом руки.
— Здорово, Шая, что это тебя так долго не было видно? Садись! Прапорщик, дайте еще бокал и пару пива.
— Вацек! — начал Пиркес сразу, поглядев только, не слушает ли их кто-нибудь. — У меня к тебе очень важное дело.
— Слушаю, — тихо ответил Парчевский. — Что?
— Чрезвычайно важное, понимаешь?
Шая отпил пенистого пива и наклонился над столом.
— Полчаса назад на православном кладбище австрийцы взяли весь, полностью, подпольный стачечный комитет.
Вацек поднял бровь и тихо выругался.
— Сволочи! Они уже и нам, как видно, не доверяют. Они не предупредили ни меня, ни державную варту. Ну?
— Вацек! — сказал Пиркес тихо, но торжественно, голос его дрожал, потому что, кажется, никогда в жизни он еще так не волновался. — Вацек! Друг! Ты должен помочь. Подпольный стачком надо освободить…
— Прапорщик! — крикнул Парчевский. — Еще пару!
Пиркес не смотрел на него, но видел, скорее даже чувствовал, что глаза Парчевского сощурены и все лицо застыло без движения.
— Это… измена… то есть для меня, я хочу сказать… — тихо проговорил Парчевский, — это военно-полевой суд и… все такое, ты понимаешь…
— Да, — решительно подтвердил Пиркес, — все такое… Очевидно, расстрел, если твое участие станет известно и если ты не успеешь после того, как станет известно, сбежать…
— Фамилии? — тихо спросил Парчевский.
— Что?
— Фамилии арестованных? Членов стачкома?
Пиркес медленно назвал все пятнадцать.
— Еще раз, — попросил Парчевский, — и помедленнее.
Пиркес повторил еще медленнее.
Парчевский сидел зажмурившись, словно припоминая что-то в связи с каждым именем.
— Так, — наконец проговорил он. — Но железнодорожников здесь только четырнадцать. Шумейко не железнодорожник. И вообще какой это Шумейко? Был здесь раньше машинист Шумейко, но он отступил с красными. Какой же это?
— Тот самый, — твердо сказал Пиркес, и в груди у него похолодело. — Он здесь на подпольной работе…
Парчевский смотрел на Пиркеса долго-долго, казалось — без конца, прозрачными невидящими глазами.
— Где они? — наконец спросил он.
— В австрийской комендатуре.
Парчевский выпил бокал и забарабанил пальцами по столу. Смотрел он куда-то вбок, как будто слушая квартет. Играли -
Ах, подожди, ах, подожди минуточку,
Ах, подожди, мой мальчик-пай…
Пиркес сидел зеленый. Вокруг бренчали вилки и звенели стаканы. Сквозь открытые окна долетал аромат ночных цветов.
— Шумейко, — сказал Парчевский, — я, кажется, смогу освободить сразу же. О других пока еще ничего не скажу. Надо подумать. Не ручаюсь. Если б я был не военным комендантом, а начальником варты! Завтра я тебе сообщу. Здесь, в это же время, как всегда.
— А Шумейко?
— Это мы сделаем так… Прапорщик! Прикажите, чтоб вестовой немедленно подал мне коня. Ну, да! Как вы не понимаете? Позвоните по телефону в комендатуру!.. Значит, мы сделаем так… Шумейко уволен с железной дороги еще весной, после ухода красных. Сколько бы ни искали его австрийцы в списках, они не найдут, у них есть только списки рабочих и служащих на день забастовки. Я сразу же скачу к себе в комендатуру и звоню Таймо. Поскольку среди арестованных обнаружен неизвестный, так как Шумейко, наверное, вообще откажется назвать свое имя и вряд ли другие его выдадут, я сразу же затребую его к себе для установления личности… Дальнейшее будет зависеть от тебя и… вообще от всех вас…
— Ну-ну?
— Я пошлю за ним одного только казака, конечно, вооруженного, вы уж держите ухо востро… Подберу какого-нибудь сукиного сына, которому, в случае чего, и морду набить не жалко. Есть там у меня несколько бывших городовых. Только глядите мне — не убивать: немцы возьмут десять заложников-стачечников! Он поведет Шумейко от вокзала Аллейкой, затем по Центральной улице, потом Графской до комендатуры… Ты понял?
— Да… — прошептал Пиркес. — Когда?
— Очевидно, не позднее чем через час, ну, два…
— Лошадь подана, господин поручик! — отрапортовал прапорщик-официант.
— Спасибо, прапорщик! Иду! Запишите все это на мой счет. Адье!
Прощаясь и пожимая Пиркесу руку, Парчевский еще на миг наклонился к нему.
— И чтоб ты знал: это кафе вовсе не кафе. В артели безработных офицеров на двадцать столиков восемьдесят три члена. Я не был в погребах, где хранятся продукты, но думаю, что там есть не только винтовки, а и пулеметы. Ты меня понял? Каждую минуту…
— Понял, — сказал Пиркес. — Скачи! Я расскажу. А завтра в это же время здесь?… Будь здоров, Вацек! Милый! — пожал Пиркес Парчевскому руку. — Гляди, у тебя один из твоих Георгиев на ниточке держится, потеряешь…
Минут пятнадцать Пиркес еще поболтался в компании австрийских сестер, Антонины Полубатченко с подругой и Броньки Кульчицкого. С Полубатченко он вспоминал Быдловку в шестнадцатом году, милягу Репетюка и чудака Макара. У Броньки взял из рук карты и показал фокус с шестеркой треф, которую находил где кому угодно. Австрийским сестрам пообещал сыграть на скрипке, так как они оказались меломанками. Только потом он что-то вдруг вспомнил и заторопился, условившись с компанией встречаться здесь ежедневно и вместе ходить в театр.
[19] Юсы — члены «Юнацькоп спiлки» («Юношеского союза»).