Страница 107 из 183
— Квоусквэ тандэм, Катилина, абутэрэ пациенциа ностра? — прошептал Макар, с тоской поглядывая на буженину напротив. — Квам диу… [15]
Наконец директор провозгласил первый тост. Это был тост за взращенных его гимназией на смену Артаксерксу, Атилле, Александру Македонскому мужей, коим отныне принадлежала жизнь. Он пожелал им процветания себе на пользу, родителям на утешение, а ясновельможному пану гетману всея Украины, опирающемуся «на военную мощь и бессмертный дух немецкого народа», — на славу.
— Слава и гох! — закончил он.
— Ура! — дружно и радостно ответили абитуриенты и поскорее наполнили и бокалы, и стопки, и чарки. Зазвенело стекло, заструилась влага, застучали ножи и вилки — сразу же стало уютно и хорошо. Буженина оказалась нежности необычайной, о белоцерковской ветчине и говорить нечего, что же касается вапнярского сала, то оно прямо таяло во рту, так как вапнярские свиньи откармливаются на чистой кукурузе. Отец Иван отказался от речи и вместо того предложил выпить под «многая лета»: следовало опрокинуть и пропеть «многая лета» не переводя дыханья. Кроме самого законоучителя, этот фортель удался одному только сторожу Ефиму. Он стоял у двери в старом унтер-офицерском николаевском мундире и кончиком длинного желтого уса утирал слезу. Получив кусок крыжопольской колбасы, он стыдливо отвернулся и закусывал в уголке, спиной к присутствующим.
В этот момент двери вдруг широко распахнулись, и на пороге одна за другой появились три фигуры.
— Ура! — завопили абитуриенты, как бешеные.
На пороге стояли три офицера. В кавалерийском мундире с четырьмя георгиями — поручик. В синем жупане и пенсне — хорунжий. В хаки, в полной походной форме с трехцветным шевроном на рукаве пехотный прапорщик. Сторож Ефим одернул свой николаевский мундир и вытянулся смирно.
— Вацек! Ленька! Витька!
Офицеры дружно звякнули шпорами и направились к голове стола. Они пожали руку директору, поздоровались с педагогами, поцеловали ручки учительницам.
— Мое почтение! — учтиво склонял голову Вацлав Парчевский, поручик.
— Честь! — брал под козырек Ленька Репетюк, хорунжий.
— Здравия желаю! — щелкнул шпорами Виктор Воропаев, пехотный прапорщик.
Двери снова растворились, и вошли три казака-вестовых с солидными корзинками. В одной были штофы с чешской сливянкой, в другой полубутылки австрийского коньяка, в третьей — венгерское шампанское.
— Я уйду! — вскочил Пиркес, но молоденькая немка, то есть новая учительница немецкого языка, удивленно удержала его за руку. — Пустите! Я уйду. Потапчук, ты остаешься?
Потапчук весь залился краской. Его крупная и сильная фигура приподнялась со стула. Разумеется — за одним столом с офицерами он оставаться не хочет. Ну их — и еду и питье! Но сразу же со всех сторон к ним обоим кинулись, усадили обратно. Туровский взмахнул камертоном и запел:
3iбралися всi бурлаки…
Десяток голосов дружно подхватил песню. К ним присоединилось еще десять. Тогда запел и кое-кто из педагогов. У немки оказался чудесный мягкий контральто.
Песня была чуть грустная, но от нее становилось так уютно и тепло на душе. Вацек, Ленька и Витька, конечно, молодцы. Догадались прийти на выпускной вечер! Это просто подарок старым товарищам. Что из того, что Вацек три года пробыл на фронте, трижды ранен и имеет четырех георгиев! Что из того, что Репетюка и Воропаева полтора года назад, в первые дни февральской революции, товарищи сами выгнали из гимназии за реакционность и антисемитизм? Ведь это было так давно, а главное — они все ж таки старые гимназеры, свои хлопцы. Сколько лет проучились рядом, сколько двоек получено вместе, сколько отбыто часов карцера! По рюмкам заструился австрийский коньяк. Аглаю Викентьевну, молоденькую немку, тоже уговорили выпить бокал токая. Вестовые бегали вокруг стола, как борзые. Захлопали пробки шампанского.
Ленька Репетюк наконец снял папаху со шлыком. Он высоко поднял бокал. Вспугнутые огоньки ста свечей колыхались, и в пенистом шампанском играли сотни отблесков.
— Джентльмены! — блеснул Репетюк стеклышками пенсне. — Панове-добродийство! Этот бокал я предлагаю выпить за всех нас — отныне зрелых деятелей неньки Украины!
С громким «виват» бокал был осушен. Трое вестовых снова наполнили бокалы пенистым вином. Тогда встал поручик Парчевский.
— А я, — глядя в землю, негромко, но проникновенно произнес он, — я предлагаю второй бокал выпить за тех наших товарищей, которых с нами уже нет!
Все молча встали и склонили головы.
— Я пью за беднягу Грачевского — его с нами нет…
Да, Грачевского уже не было в живых. Выгнанный из гимназии с волчьим билетом одновременно с Парчевским, он покончил с собой, бросившись под колеса паровоза Щ-31-48.
— Я пью за Ваську Жаворонка — его с нами нет…
Васька Жаворонок бежал на фронт из пятого класса, заслужил георгия и погиб, смертельно раненный в бою за Перемышль.
— Я пью…
Одного за другим Парчевский называл товарищей — однокашников и одноклассников, уже успевших отдать свою юную жизнь ненасытному молоху империалистической войны. Малолетние добровольцы и прапорщики военного времени.
Бокалы осушили до дна и молча сели. Грустно все-таки начинало жизнь их поколение.
Но тут встал Макар.
— Товарищи! — сказал он и, как всегда, сразу же сконфузился и разволновался. — Вообще… мы все-таки здесь еще не все, вообще… Я имею в виду нашего товарища Ивана Зилова…
Зилова тоже не было. Ваня Зилов в этом году уже не учился. Из-за материальных трудностей ему пришлось оставить гимназию, и теперь он работал слесарем в паровозном депо. О выпускном вечере он знал — товарищи ходили его приглашать. Но Зилов состоял в бригаде аварийного ремонта, и сегодня ночью его бригада дежурила.
Парчевский нахмурился. Зилова, конечно, он отлично помнил. Хороший гимнаст, прекрасный футболист и вообще в гимназии был как будто неплохим парнем. Но этот чертов Ванька путался в прошлом году с красногвардейцами! Плевать! Для старых товарищей Вацек на все готов. Ом даже может раздобыть Ваню Зилова хоть из-под земли. Для него, военного коменданта города, нет ничего невозможного.
— Григорук!
— Слушаю, господин комендант!
— Пошел в комендатуру, возьми двух казаков, катись в депо, арестуй слесаря Зилова, и чтоб через полчаса вместе с ним был здесь! Пшол!
Приказ был встречен громом аплодисментов. Аглая Викентьевна, правда, укоризненно покачала головой — пожалела Зилова: неожиданный арест мог его напугать. Принялись за сливянку, и рюмки зазвенели вновь.
Теперь уже все были изрядно навеселе. У молодого директора кто-то нечаянно оборвал орден святой Анны, француженке пролили на платье рюмку коньяка. Попробовали запеть «Гаудеамус», но это больше походило на рев, чем на пенье, и Матюша Туровский отказался дирижировать. Все разбились на группы, и каждая из них уже зажила сама по себе. Вокруг Аглаи Викентьевны — в центре — сгруппировались самые трезвые. Поручик Парчевский наперебой с Бронькой Кульчицким и математиком Мерцальским изощрялись в галантных остротах, пытаясь овладеть если не сердцем, то хотя бы вниманием молодой красивой учительницы. Директор за хватил хорунжего Репетюка, — они вели дискуссию на государственные и политические темы. «Сэр, — говорил директору хорунжий Репетюк, — возьмите, милорд, такое обыденное явление, как наш простой крестьянский украинский воз. Задумывались ли вы, мсье, когда-нибудь над тем, почему все, ну почти все, его части имеют немецкие названия? А, мейн герр? Штельваг, мутра, унд зо вайтер? Что вы, сеньор, на это скажете?…» Прапорщик Воропаев и инспектор Аркадий Петрович придвинули к себе пиво, и на том основании, что оба они считали себя «югороссами», Воропаев конфиденциально сообщил, что не пройдет и недели, как он бросит, к чертовой бабушке, эту идиотскую Украину и подастся к Краснову на Дон… Сербин Хрисанф собрал вокруг себя несколько человек и с жаром настаивал, чтобы ему дали наконец исчерпывающее объяснение, какая, собственно, принципиальная, существенная разница между многочисленными разновидностями современных юношеских организаций — союзом подростков, союзом молодежи, союзом рабочей молодежи, союзом социалистической молодежи и, наконец, союзом социалистической рабочей молодежи? Пиркес хмуро глядел на него и молчал… В конце стола вокруг отца Ивана сидели те, кто еще не наелся и не напился всласть. Все межировские раки, деражнянские линьки, могилевские яблоки и быдловские караси сдвинуты были туда. Пили только коньяк — много, однако принципиально: здравицу каждый раз полагалось провозглашать на другом языке: «будьте здоровы, будьмо, прозит, лекайм…» В запасе оставались еще все европейские языки, а также значительная часть восточных. Отец Иван уверял, что «двунадесять языков» наполеоновского нашествия для него лишь закуска — он начинает чувствовать действие спиртного только после «вавилонского столпотворения», а однажды допился даже до языка питекантропоса, поскольку человеческих языков, точно учтенных словарями, уже не хватило… Потапчук, окруженный учителями, рассказывал, что у них на селе и ему, Потапчуку, с матерью прирезали из земель помещика Полубатченка полморга. Теперь, значит, у него как раз морг, и он уверен, что, управившись с урожаем, сможет осенью поехать в Киев в политехникум: он твердо решил стать агрономом… Высшая школа, университет, студенческая жизнь! Тема захватила всех, и разговор стал общим. Великий боже! Ведь девять лет только об этом и мечтали! Тут же объявилось пятнадцать будущих инженеров, пять юристов, три врача, три агронома. Филологом выразил желание стать один только Кашин — его только что склонил к этому отец Иван своим лингвистическим способом употребления водки. Впрочем, — разве важно, чем ты будешь после университета? Важно — быть в университете. Студенческая жизнь! Привольная, бесшабашная и романтичная! Товарищества, землячества, богема! «Юность» Чирикова, «Студенты» Гарина, «Дни нашей жизни» Леонида Андреева. Миляга Онуфрий — прекрасный вечный студент! Ах, синяя фуражка с голубым околышем!.. Один Макар не принимал участия в общем разговоре, спорах и мечтах. Он уединился в углу и придвинул к себе канделябр. Макар всегда носил с собой какую-нибудь книжку, куда бы он ни шел, — в жизни еще так много надо прочитать! Сейчас у него в руках была брошюрка «Эрфуртская программа»… Сливянка уже подходила к концу, и кое-кто взялся за ликеры.
[15] «Доколе, Катилина, ты будешь испытывать наше терпение!» — знаменитая фраза, которой начинается речь римского консула Цицерона против заговорщика, его противника, Катилины. В старой классической гимназии эти речи заучивались наизусть. (Прим. автора.)