Дорога-Мандала

Кэсумба подошла к подростку. Опустившись рядом с ним на колени, она принялась его трясти. Поняв, что тот мёртв, она подошла к старику и принялась трясти и его, но он тоже, конечно, не шелохнулся. Тогда она вернулась к Асафуми и села рядом с ним. Вслед за Кэсумбой Кэка обошёл оба трупа и стал жадно слизывать кровь с разбитых голов.

— И я такой же, как этот старик. Убийца… Насильник…

Кэсумба осторожно коснулась его ладони. А затем мягко, успокаивающе, принялась гладить его руки. Её ладонь была мягкой и тёплой. Асафуми посмотрел ей в лицо. Карие глаза, плоский нос, на губах печальная улыбка. Встретившись с ним взглядом, Кэсумба положила свою кудрявую голову ему на руки. А затем обеими руками обвила Асафуми, совсем как маленький ребёнок, обнимающий огромную, больше его самого, куклу.

Из глубин его души поднялась боль. Она захлестнула его огромной волной и затопила всё его существо. Асафуми разрыдался в голос.

45

Белый пепел плыл в лучах закатного солнца. Забравшись на верхушку Дерева мёртвых, Исаму развеял прах Саи. Сыпавшийся с его смуглых ладоней пепел как снег кружил в лёгком дуновении ветра, летел среди деревьев и медленно падал на землю. Стоявшая под Деревом мёртвых Сидзука смотрела на это действо.

Исаму удивительно легко и ловко взобрался на дерево и уселся, слившись с его листвой. Подошвы его босых ног реяли в высоте, как два древесных листка.

Сидзука думала о Сае. Женщина, пожелавшая, чтобы её останки были перенесены туда, где она жила с мужчиной по имени Рэнтаро. Так долго прожившая в стране с иным языком и иной культурой. Что же, Сая так любила Рэнтаро?

Но из фрагментов воспоминаний Асафуми и Такико не складывался образ любящей женщины. И тот призрак Саи, который она видела несколько дней назад, был полон лишь неизбывной печали. В нём не чувствовалось тепла любви.

Так зачем же Сая осталась в Японии, зачем и после смерти пожелала вернуться сюда?

Развеяв пепел, Исаму некоторое время неподвижно сидел на дереве. Затем неспешно спустился вниз. Оказавшись на земле, он оглядел сумрачное пространство, окружённое деревьями, — совсем как только что сошедший на землю инопланетянин.

— Мама любила повторять, что когда-нибудь здесь будет лес… Действительно, так оно и случилось, — пробормотал Исаму.

— Эти деревья посадила Сая?

— Да. Она высадила здесь семена деревьев, привезённых из Малайи. Папа говорил, что деревья из такой жаркой страны тут не приживутся, но, похоже, они всё-таки прижились.

Так значит, это малайские деревья. Сидзука по-новому взглянула на них.

— Странно. Рэнтаро был прав, из-за разницы в климате эти деревья не должны были здесь расти… В самом деле — смотрите, деревья не такие высокие, как в Малайе, но всё-таки они не засохли.

Надевая спортивные туфли, Исаму задумчиво покачал головой:

— Может, мама произнесла заклинание.

— Заклинание? — растерянно переспросила Сидзука.

Исаму с серьёзным видом кивнул.

— Произнесла заклинание или помолилась. Во всяком случае, её желание исполнилось.

Встав, Исаму отряхнул с брюк пыль. И, взяв в руки тёмно-синий чемодан, стал прощаться:

— Огромное вам спасибо…

— Может, выпьете чаю? — прервала его Сидзука.

Исаму заморгал и улыбнулся уголками рта. Затем взглянул на часы и согласился. Ведя его в дом, Сидзука спросила, куда он теперь направляется. Исаму ответил, что возвращается в Осаку.

— Вы не навестите дом Нонэдзава? Они ведь ещё не знают, что Сая умерла.

— Не стоит, — просто ответил Исаму, шагая вслед за Сидзука. — Мама говорила, что в доме Нонэдзава к ней всегда относились как к злому духу. Поэтому вовсе не обязательно сообщать им о её смерти. Иногда она будет неожиданно появляться, иногда исчезать. С неё и этого довольно.

Ступая по влажной, заросшей деревьями тропинке, Сидзука подумала: действительно, даже если сообщить сейчас членам семьи Нонэдзава о смерти Саи, это, наверное, не произведёт на них никакого впечатления.

— Кстати, я слышала, что Сая якобы была кореянкой?

Без тени улыбки или замешательства Исаму ответил:

— Да, действительно, похоже, было что-то в этом роде. Я и сам впервые узнал об этом после того, как мама перебралась ко мне в Осаку, когда оформлял ей пенсию по старости. Оказалось, что мама почему-то зовётся корейским именем Канэ Тосика. Выписка по месту регистрации это подтвердила.

— Что же это значит?

— Я расспрашивал об этом маму, но она ничего мне не ответила. Сказала только, что она стала Канэ Тосикой.

Чем больше Сидзука узнавала о Сае, тем меньше понимала её. Что же она чувствовала, о чём думала, столько времени прожив здесь, в Японии?

Они вышли из зарослей вечнозелёных деревьев и, ступая по опавшей листве, вышли к дому. Войдя в дом через веранду, Исаму тихо присвистнул. Он внимательно осмотрел громоздкий стереомагнитофон, застеленную ковром гостиную, кухню, отделённую занавеской.

— Странное чувство.

Сев за низенький столик, он расслабил могучие плечи. Сидзука вышла на кухню и поставила чайник.

— Вы ведь жили здесь в детстве? — спросила она из кухни.

— До окончания школы, — последовал ответ. — Потом я уехал в Осаку и устроился на работу.

«Интересно, что у него за работа», — подумала Сидзука, ища чего-нибудь сладкого к чаю. Но это было бы похоже на допрос, и она постеснялась спросить. Пока хозяйка готовила чай, Исаму молча и с любопытством осматривался вокруг.

— Вам, наверное, грустно оттого, что в вашем доме теперь живут посторонние люди? — спросила Сидзука, стоя на пороге кухни в ожидании пока закипит вода.

Исаму, немного удивившись, ответил:

— Вовсе нет.

Только Сидзука подумала, что его ответ, видимо, продиктован желанием не обидеть нынешних жильцов — её и Асафуми, как Исаму добавил:

— В детстве мы часто переезжали с места на место, и я не был привязан к этому дому.

— Разве вы родились не в этом доме?

— Нет. Я родился в Малайе. Сюда я приехал с мамой, когда мне было семь лет.

Чайник вскипел, и вода в нём забурлила. Сидзука, скрывшись на кухне, залила кипяток в заварочный чайник. Разложив на подносе печенье из Асикурадзи, полученное в подарок от Михару, она подала его к чаю.

— Должно быть, поначалу вам трудно было привыкнуть к Японии?

— Да, было тяжело. Языка я толком не знал, меня дразнили дикарём и сыном содержанки. Но тяжелее всего было из-за нехватки еды. Мы приехали сюда сразу после войны, когда был дефицит продовольствия — еды было не достать.

Если сразу после войны ему было семь лет, значит, сейчас ему должно быть около шестидесяти. Но то ли благодаря плотному и крепкому телосложению, то ли из-за неуловимой комичности, присущей ему и его речи, он выглядел гораздо моложе.

— А где вы жили в Малайе?

— В Кота-Бару. Но я был ещё маленький и плохо помню. Помню только, как я боялся японских солдат. Однажды маму забрали военные, и она долго не возвращалась. Её схватили по подозрению в антияпонском шпионаже. Весь дом перевернули вверх дном. Мне до сих пор иногда снится, что среди ночи кто-то врывается в дом и крушит мебель и всё остальное.

Сидзука вспомнила Охару. Азия была переполнена такими солдатами, как он. Наверняка и в Малайе были зверства. Раз Саю схватили японские солдаты, это вряд ли прошло для неё бесследно.

— Должно быть, вы ненавидите японских солдат? — спросила Сидзука, придвинув Исаму чашку с чаем.

Сделав глоток, Исаму удивлённо наклонил голову.

— Я был ребёнком, и поэтому только боялся, на ненависть я ещё не был способен. Но мама их ненавидела. Думаю, она ненавидела японских солдат.

— Но ведь Рэнтаро был японцем. Разве она не любила его, раз отправилась за ним в Японию? Питай она ненависть к японским солдатам, она бы не поехала к нему домой.

— Этого я и сам толком не понимаю.

Исаму как кукла-неваляшка качнулся из стороны в сторону.

— Детским сердцем я чувствовал, что мать ненавидит отца. Но, похоже, всё было не так просто. Наверное, это был сплав любви и ненависти. Это случилось в тот год, когда я пошёл в школу. Мне было восемь лет, и я поступил во второй класс реформированной школы. Когда я только начал ходить в школу, отец уехал продавать лекарства. Тогда-то я особенно сильно почувствовал мамину любовь-ненависть к отцу. Конечно же, тогда я был ещё ребёнком, и только повзрослев, стал понимать, что к чему.