Страница 22 из 28
— Конечно, лучше мы его сами потом убьём — чего там! — перебил шофёр Конон, который тоже подошёл к клетке и стоял теперь рядом с Петром Васильевичем, ветошкой вытирая масло на руках. — Шкуру его у вас в кабинете постелим… А жиром медвежьим буду я свою золотуху лечить, а то совсем меня эта золотуха заела!
— Ух вы — убить! — возмутились ребята.
— Такого медведя!..
А шофёр Конон надвинул кепку с затылка на нос, стал, упершись локтем в металлическую сетку, сказал, снова хвастая:
— Я этих медведей перебил на своём веку — не сосчитать!.. Щёлкнул его — и готов. Для хорошего охотника медведь — зверь не страшный. Пусть он меня боится, а не я его, верно?.. Пусть он только услышит: Конон, мол, Виктор Михалыч, идёт — и уже в штаны…
— А у него и штанов нет! — продолжали спорить ребята.
— И не жалко?
А Пётр Васильич строго спросил:
— Машина уже готова, Виктор Михалыч?..
— Давно готова…
— Подождите меня, пожалуйста, около неё, — не то попросил, не то потребовал директор. — И впредь прошу вас не перебивать меня, когда я беседую с ребятами, вам ясно?..
Конон что-то такое непонятное пробормотал, пожал плечами и пошёл к гаражу. А Пётр Васильич повернулся к школьному саду и показал на маленький кирпичный домик, который построили здесь за время каникул.
— Видите вон тот сараюшек?.. Видите. А знаете, что это такое? Это новый зверинец. В нём Мишка наш жить будет со всеми удобствами. Вот закончим его на днях и Мишку туда и переселим.
— Смотрите! — громко сказал Венька Степаков. — Поднялся Мишан — тоже на дом свой смотрит!..
Ребята обернулись к медведю.
Он стоял теперь, передними лапами взявшись за прутья.
— Миха, Миха! — ласково позвал Егорка. — Ты узнал меня, а, Мишанька?..
И медведь, глядя на друга своего Егорку, замотал большой головой.
— Узнал! — обрадовались ребята. — Точно, узнал!..
— Ага, кивает, Егору привет передаёт…
— А как вы его туда будете переселять? — спросил у Петра Васильича Венька Степаков, кивая на новый зверинец. — Он же вырвется да ещё убежит?..
И все разом заговорили: и в самом деле — а как?
— А это вы скоро увидите, — пообещал Пётр Васильич. — Мы тут с нашими шефами одну такую штуку придумали…
И тут Венька Степаков, который, как всегда, уже не слушал, а по сторонам глядел, громко сказал:
— Гля, какой старикан идёт!..
И все обернулись и увидели в самом деле очень странного человека. Он был худой и высокий, с бородкою и в пенсне, и на нём была высокая чёрная шляпа и узкое чёрное пальто с маленьким бархатным воротничком, и в правой руке он держал длинную трость, а в левой — большой потёртый портфель…
Странный этот человек остановился напротив Петра Васильича, внимательно посмотрел на него, вытянув шею, и тоненьким голосом спросил:
— Насколько я понимаю, вы — директор интерната?..
— Совершенно верно, — подтвердил Пётр Васильич.
Тогда человек сначала переложил трость в левую руку, потом правой приподнял шляпу и снова очень тоненьким голосом сказал:
— Антон Симеонович Бочкарёв-Мелекесов, старший научный сотрудник краеведческого музея…
И Пётр Васильич тоже слегка поклонился:
— Чем, как говорится, могу?..
Старик ткнул тростью в землю, повёл набалдашником вперёд, словно рычаг какой передвинул, и бородку задрал так, будто обращался к кому-то, сидевшему на берёзе рядом с клеткой.
— Надеюсь, вы читали в газете э-н-наше объявление о том, что для экспозиции в диораме нам требуется э-м-мед-ведь?..
Пётр Васильич удивился:
— Он же вам всю диораму разломает, наш Мишка!
Старик захихикал так смешно, словно кого-то передразнивал, и бородку опять задрал так, словно тот, кого он передразнивал, сидел-таки на берёзе — Венька Степаков, тот даже на берёзу посмотрел: может, там и правда кто есть?..
— Вы меня насмешили, — сказал потом странный старик. — Конечно же, перед тем как э-п-поставить экспонат в диораму, над ним ещё поработает э-т-таксидермист!..
— Ах, вот оно что! — протянул Пётр Васильич. — Вы хотите из нашего Мишки чучело сделать?..
И старик снова тоненько рассмеялся, тряся бородкой и всё словно поглядывая вверх, а потом поднял указательный палец и значительно сказал:
— Э-именно!..
И ребята так и застыли с открытыми ртами…
4
Осень была тёплая и сухая, с лёгким морозцем да туманами по утрам, а голубым днём — с ясным солнышком, но всё равно скоро или холодным дождям пойти, или упасть да тут же растаять первому снегу — а тогда уж до пасеки на Узунцах доберись попробуй… Вот тогда ещё насидится Егорка Полунин в интернате — до тех пор, пока не проедут к отцу на санях из соседней деревни или не пробьют к нему тропу охотники из города да из посёлка.
А пока Егорка ездит домой каждую субботу. После обеда доберётся на электричке до тоннеля в тайге, там попросится на машину, которая идёт на угольный карьер за рабочими, а на повороте в Медвежий лог спрыгнет, пойдёт пешком…
На разлом легко подняться, если попетлять между взлобками, да только у Егорки — своя дорога. Ударится прямиком по старой просеке и выйдет наверх около высокущего маяка, который давно ещё поставили здесь геодезисты.
Снимет Егорка совсем отощавший за неделю свой рюкзачишко — это он потом будет полный, когда мама всего насуёт туда в обратную дорогу, — бросит его внизу, а сам по деревянным перекладинам полезет на маяк, заберётся на самую верхнюю его площадку…
Внизу — тишина и теплынь, пахнет ещё не успевшим подпреть гретым листом да привядшими травами, а на площадке — сразу потянет острым холодком, под куртку тебе тут же колючий ветер-верховик заберётся…
В какую сторону ни погляди с маяка — всюду лес, всюду тайга.
Ели да пихты стали к осени будто ещё зеленей да гуще, топорщатся внизу непроглядным сплошняком, а между ними то порыжелые островки берёз, то уже подгоревшие колки осинника; сразу за разломом, поближе к Узунцам, — там больше желтизны да багрянца на длинных изволоках, а между ними пестрят зубчатые курешки пихтача да курчавые купы рослых кедров… Красива ярко краплённая осенью просторная тайга, то светлая до жара — под солнцем, то прохладная и тёмная — под синими тенями облаков… Еле заметная дымка уже собирается ближе к вечеру между увалами, сгущается над ними на горизонте в плотную синь, но там, дальше, над синью этой, ярким серебром горят снежные вершины гольцов…
Красива осенью раздольная тайга, и сколько бродит в ней всякого зверья, сколько живёт всякой птицы!
Там, за Узунцами, в низинке, мочаги сплошь истоптаны лосями, которые стадами приходят к роднику пить солоноватую и как будто чуток притухлую воду. Среди развала лосиных следов то здесь, то там увидишь и копыто поменьше и совсем крошечное копытце — приводя за собой росомах, идут сюда и маралы, и дикие козы…
Если пойдёшь на мочаги, то, прежде чем дойти до них, по пихтачам около калинничков молодого рябка распугаешь — не один выводок… С отавы поднимешь матёрого глухаря, который тяжело ударит крыльями, обламывая сухую траву, и залотошит над опушкой, уходя низом… Кругом по тайге белки и бурундуки растаскивают сейчас по дуплам да по норам уже упавшую шишку, медведь нагуливает перед спячкой последний жирок…
И каждому зверю да каждой птахе живётся здесь, может быть, не всегда легко, да зато вольно, и каждый в тайге — за себя ответчик, и каждый — себе хозяин, а всем хозяин — медведь…
А всего за три каких-нибудь десятка километров отсюда на стройке, в интернате, этот «хозяин» — Миха — сидит в железной клетке, и глаза у него такие грустные, что приглядишься хорошенько — и самому плакать хочется, и на морде у него — заеды от помоев, и обидеть его может всякий, кто только захочет.