Знак розы

В груди у девушки разлилась неприятная тяжесть.

— От спиртного избавились полностью?

— От всего, что миссис Толивер не успела выпить или спрятать. По всему до сих пор припрятаны бутылки. — Перси открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья. — У меня есть дорожная накидка, если ты хочешь прикрыть платье и шляпку. Очки тоже имеются. В это время года на дороге полно пыли.

— Сейчас слишком тепло. Кроме того, я хочу смотреть по сторонам.

— Я постараюсь не разгоняться больше тридцати миль в час.

Они сели в автомобиль, и Перси завел мотор. Мэри с восторгом прислушивалась к тому, как под длинным сверкающим капотом, закашлял и взревел двигатель. До сих пор она только один раз проехалась в коляске без лошадей - это был «роллс-ройс» Ричарда Бентвуда.

— От всей души надеюсь, что Майлз не выбросил деньги на одну из| таких штучек, — произнесла Мэри, когда они сорвались с места, сопровождаемые восторженными взглядами публики, толпившейся на платформе.

Перси коротко рассмеялся.

— Нет, ты же знаешь Майлза. Он уверен, что автомобили - очередной симптом разложения капитализма. — Он вырулил на дорогу, ведущую в Хоубаткер. — Кстати, я действительно рад твоему возвращению.

— Вряд ли это честно с твоей стороны, учитывая, что меньше чем через месяц ты уедешь и одному Богу известно, когда вернешься. — Она не добавила: «Может, никогда»,— поскольку сердце у нее замерло от привычного страха. — Мой брат и его идеалы! Это ведь он потащил тебя и Олли за собой, верно?

— Олли решил, что кто-то должен быть рядом, чтобы присматривать за Майлзом, Цыганочка. В противном случае его наверняка убьют.

— А туда, куда идут Майлз и Олли, пойдешь и ты - чтобы приглядывать за ними обоими.

— Что-то в этом роде.

На Мэри вдруг нахлынуло осознание бесполезности происходящего. Но вместе с грустью и тоской в ней поднимался гнев на Майлза, словно неприятный привкус после дурно приготовленного блюда. Как он мог поступить так со своими лучшими друзьями и их семьями? Как он мог бросить мать в беде, отказаться от своих обязательств перед плантацией? Но делиться своими мыслями с Перси не стоило. Он не станет слушать ни одного худого слова в адрес Майлза.

— Что будет с этой штуковиной после того, как ты уедешь в Европу? — поинтересовалась Мэри.

— Мне придется либо продать ее, либо передать отцу на хранение до тех пор, пока я не вернусь. Мать, конечно, за руль не сядет, а вот папа не откажется прокатиться с ветерком, чтобы шестеренки не заржавели.

У Мэри в глазах заблестели слезы, и она отвернулась, сделав вид, что внимательно рассматривает окрестности. Спустя не которое время она проговорила:

— Отдай автомобиль отцу, чтобы он сберег его для тебя.

Перси бросил на нее удивленный взгляд.

— Хорошо, — согласился он. — Я отдам «пирс-эрроу» отцу, чтобы он сберег его для меня.

Какое-то время они ехали молча. Мэри глядела на пролетающий мимо пейзаж. Кизиловые деревья уже отцвели, зато глициния предстала во всем великолепии, и ее плети, украшенные бледно-лиловыми цветами, вились по заборам и стволам деревьев. Вдали мириадами цветов переливались хлопковые поля Сомерсета, внося свою лепту в буйное разнообразие летней зелени Восточного Техаса.

Мэри постаралась запечатлеть в памяти это зрелище. Все, кого она любила, ушли от нее - дед и отец, брат и мать. У нее оставался лишь Сомерсет, и он ждал ее. У нее была земля, которую она будет холить и лелеять, год за годом, урожай за урожаем, до конца дней своих. Как говорил Майлз, плантация никогда ее не бросит. На нее может напасть хлопковый долгоносик, обрушиться засуха или наводнение. В перерывах между этими напастями град может начисто уничтожить посевы, стоящие целое состояние, но земля все равно никуда не денется после того, как следы бедствия исчезнут с ее лица. Когда имеешь дело с землей, всегда остается надежда, чего нельзя сказать о людях.

— Полагаю, первым делом ты намерена съездить в Сомерсет, — произнес Перси.

Он обладал прямо-таки сверхъестественной способностью читать мысли.

— Да, — коротко ответила Мэри.

По его тону можно было предположить, что он считает такой вполне естественный шаг верхом неприличия.

— В общем, прежде чем ты обрушишь на Майлза свой праведный гнев, тебе нужно кое-что узнать.

— Что именно? — Вопросительно изогнув бровь, Мэри уставилась на Перси. Он не мог сказать ровным счетом ничего в оправдание бездарного управления Майлза.

— Помни, что до тех пор, пока тебе не исполнится двадцать один год, последнее слово по-прежнему остается за твоим братом.

— Нет никакой необходимости напоминать мне об этом.

— Но тебе нужно напомнить о том, что если твоему брату придет в голову такая блажь, он может изменить природу землепользования плантации таким образом, что она перестанет быть тем Сомерсетом, который ты хочешь сохранить. Не забывай и об этом тоже.

Мэри замерла, боясь пошевелиться, и вперила в Перси удивленный взгляд.

— Что ты имеешь в виду?

— Доход может приносить не только хлопок, Цыганочка.

— Прошу тебя, объясни мне, что ты говоришь? Что сделал Майлз? И что он собирается сделать?

Слова слетали с ее губ, и их подхватывал встречный ветер, который с ревом преодолевал мчавшийся вперед «пирс-эрроу». Мэри вдруг поняла, что они кричат. Да, чтобы быть услышанным в этой чертовой штуке, приходится орать во весь голос.

— Может, ты сначала выслушаешь меня, маленькая дурочка, прежде чем делать поспешные выводы относительно Майлза? Я рассказываю тебе о том, чего он не сделал, и только из-за своей маленькой сестренки.

— Я слушаю тебя, — сказала Мэри, делая глубокий вдох, чтобы успокоиться.

— Он мог отдать землю под сахарный тростник. Один плантатор из Нового Орлеана приезжал к нему сразу после того, как ты уехала, и сделал очень заманчивое предложение. Майлз отказал ему, как и моему отцу. Папа хотел взять плантацию в аренду и на десять лет засадить ее корабельными соснами.

Мэри потеряла дар речи. От изумления глаза полезли на лоб. С трудом проглотив комок в горле, она наконец выговорила:

— Если бы он это сделал, восстановить плодородие земли уже не удалось бы.

— Неужели это стало бы для тебя трагедией? — Перси убрал левую руку с рулевого колеса и накрыл ею ладонь Мэри. — Хлопок - это вчерашний день. Сейчас все только и говорят, что о синтетических волокнах. Другие страны начинают борьбу за рынок, которым слишком долго в гордом одиночестве владел Техас. И, если тебе этого не достаточно, хлопковый долгоносик подчистую уничтожил всходы на юге «хлопкового пояса».

— Перси... Перси... — Мэри отняла руку. — Перестань, прошу тебя! Ты не понимаешь, что говоришь! Боже мой, что здесь происходит?

Перси не сводил глаз с дороги. Через несколько минут он произнес, по-прежнему не глядя на Мэри:

— Мне очень жаль. Поверь, мне искренне жаль.

— Да уж, тебе остается только сожалеть, — язвительно парировала она. — Подумать только, твой отец решил воспользоваться ситуацией и предложил Майлзу - доверчивому, беззащитному Майлзу - выращивать строевой лес. Но я обещаю тебе, Перси Уорик, что скорее четвертого июля в Хоубаткере температура опустится до нуля, чем хотя бы одна сосна Уориков пустит корни в земле Толиверов!

Она была так зла на него, что ее буквально трясло от гнева.

Перси резко затормозил, подняв клубы пыли, и «пирс-эрроу» замер под протестующий визг шин. Перепуганная Мэри инстинктивно потянулась к ручке двери, чтобы выскочить из машины, но Перси схватил ее за запястье, а другой рукой сорвал с лица очки. Мэри еще никогда не видела его взбешенным, и это зрелище повергло ее в шок. Она вдруг вспомнила, как Беатриса рассказывала ее матери о том, как страшен бывает в гневе Перси. «Он нечасто выходит из себя, но когда это случается, только держись! Губы у него крепко сжимаются, превращаясь в стальной капкан. А какой он сильный! Слава Богу, мой мальчик никогда не гневается просто так, а только когда имеет к этому все основания...»