Страница 54 из 58
Хоть кровь от переизбытка адреналина буквально бурлит, как у аквалангиста, пораженного кессонной болезнью, я чувствую, что начинаю засыпать. Хочется растянуться подле безжизненной батареи, прямо в ледяной воде, и забыться. Плевать, даже если сон окажется вечным.
Впрочем, есть и еще одно желание. И оно даже сильнее. Эта адская дверь, открывающаяся ритмично, словно рот выброшенной на берег колоссальной рыбы, зовет меня так властно, что ее голос пронизывает все мое существо насквозь. Мне хочется разбежаться и броситься в проем, как в прорубь, чтобы носиться там кругами или восьмерками вместе с хороводами снежинок, ловить их ладонями и ртом, пока руки и ноги не окоченеют.
Заставляю себя отвернуться, трясу головой. На секунду становится легче, гипнотическое наваждение отступает, хватаюсь за волосы, от одной мысли, что я чуть было не нырнул туда, к горлу подступает тошнота.
Господи, если б я в нее кинулся, то…
Умер бы?
Но я уже убедился, есть нечто и похуже смерти.
Меня всего трясет. Пытаюсь собраться и решить, как быть. Куда там. В голове страшная путаница. Паника сшибает мой рассудок с ног всякий раз, когда тот пытается оторвать колено от пола. Как боксер, отправивший противника в нокаут, и теперь дожидающийся, когда судья досчитает до десяти.
Тебе все равно никуда не деться. Малому на пятый, а тебе — сюда.
Почему?! За что?! Чего добивается сила, заточившая меня в Госпитале, а теперь демонстрирующая картины злодеяний, творившихся в Прошлом, а, значит, и оставшихся там…
Но, даже если это не так, если они не стираются целиком, оставаясь в виде уродливых шрамов на некоем, недоступном современной науке подуровне бытия, я к ним, спрашивается, каким боком? Да, моя бабушка побывала в концлагере, откуда спаслась лишь чудом. И, что, смерти, оставшейся с носом в сорок пятом, приспичило отыграться на внуке? Взять реванш, не тот ребенок, так другой, не восьмилетняя девчонка, так девятилетний пацан, большой любитель клеить пластиковые модели самолетиков. Правда, наш род получил отсрочку ровно в полвека, ну так кто его знает, как скоро идут часы в иных мирах, быть может, целые столетия умещаются в один-единственный оборот секундной стрелки…
Прямо как в том старом американском фильме, где злой рок преследовал уцелевших в авиакатастрофе школьников. Ремейк триллера в исполнении миллионов нейронов моего головного мозга. Впрочем, им, вероятно, не пришлось изобретать велосипед. Плотность окружающего информационного поля сегодня такая, что мозгу остается лишь подыскать подходящий шаблон. Кажется, именно этот процесс Фрейд называл коллективным бессознательным…
По-твоему, именно Оно напугало Саню тринадцать лет назад, заставив свернуть прямо под колеса мчащей на всех парах машине? Чепуха…
— Почему ты не сдох, маленький поганец?! — надрывается издалека невидимый Дознаватель. — Ты просто обязан был сдохнуть, слизняк! Мокрица, мля! Сдохни наконец и дай нам спокойствие. Тебе же самому лучше будет!
Оглушительный хлопок возвращает меня в реальность. Если, конечно, язык повернется назвать так оплывший и растрескавшийся зев подвала с дверью, открытой в возведенный человеческими руками ад.
Мне становится дурно, перед глазами плывут мутные пятна, напоминающие хлопья снега в воде. Откуда-то в голове проносится:
I’m going highway to hell!
Голос Бона Скотта, вокалиста ACDC, которому самому оставалось жить чуть больше года после записи этой композиции, здесь, у порога Черной двери кажется шипучим и зловещим. Он насмехается надо мной. Становится оглушительными.
Что за гиблое место!
Мужество, собранное мной с таким трудом, оставляет меня. Покидает, как воздух — раздавленный чудовищным давлением батискаф. Бегу прочь, не смея оглянуться. Сворачиваю за угол, несусь к спасительному выходу из подвала, хватаюсь за ручку, повисаю на ней всем телом. Дверь не поддается.
Ну вот… в принципе стоило догадаться.
Нет! Пожалуйста! Зачем я только сюда пошел?!
Она позвала тебя…
Опускаюсь на колени. Студеная вода обжигает, но я почти не чувствую ее укусов.
Закрываю глаза. Не пытаюсь обуздать панику, ее больше нет. Она ушла, добившись своего, оставив после себя сплошную усталость, тлеющее пепелище, где ни за что уже не отстроишь дом. Мертвая зона тянется по всем направлениям до самого горизонта. Она везде, у меня нет никакого желания бороться. Я сдаюсь, и будь что будет.
Когда силы готовы оставить меня, неожиданно вижу свет. Солнечные лучики, каким-то чудом пробившиеся сюда, в подвал. Они падают на лицо, ее лицо. Такое доброе и родное, оно само будто соткано из света. Мрак отступает всего на шаг, но этого вполне достаточно.
— Мне тебя так не хватает… — говорю я. — Мне так тяжело…
— И мне не хватает тебя…
— Прости меня. Я не хотел…
— В том, что случилось, нет твоей вины. Но, ты должен быть сильным, любимый. Ради малыша. Он без тебя пропадет.
— А я пропаду без тебя. Где ты?
— Рядом. Я с тобой, в твоем сердце…
— Но я так хочу тебя обнять! И… не могу…
Тяну к ней руку, свет рассыпается по ладони теплыми бликами.
— Не забывай, теперь ты в ответе за Малого. — Она говорит ласково, но уверенно, и я поневоле успокаиваюсь. Ужас, заставивший меня дрогнуть минуту назад, сдает позиции, вытесненный более сильным чувством — любовью. — Не забывай о Малом. Помни, если он не вернется домой, мы никогда больше не встретимся.
— А разве мы еще встретимся?
— Это теперь зависит от тебя…
— От меня? Но что я должен сделать?!
— Не упусти наш последний шанс…
— Шанс? Но в чем он состоит?
Лицо любимой плывет, будто в мареве, теряет очертания. Незаметно оно обретает черты моей матери.
— Сынок, я очень люблю тебя. Ты не должен себя казнить за случившееся. Ты не виноват…
Они как будто сговорились. Виноват или нет, да какая разница, ведь мы, в конце концов, не в суде. Но, даже если бы он был назначен мне именно тут, в этом жутком иррациональном подвале, разве лоерам, пускай и целому табуну самых высокооплачиваемых и ушлых юристов, съевших стаю собак на защите участников ДТП, удалось бы хоть как-то облегчить мои муки? Предотвратить беду, которая уже стряслась… Что в сравнении с ней приговор самого сурового, самого предвзятого и безапелляционного трибунала?
Пустяк…
Кусаю губу, борюсь с собой, чтобы не расплакаться. Загоняю рвущийся наружу стон обратно, под ребра. Даже если мама — всего лишь плод моего разгулявшегося воображения, если она послана на сетчатку глаз подсознанием, ведущим свою, двойную игру, не хочу, чтобы слезы оказались снаружи. Ей и без них тяжело…
— Малой со мной, ма, — сообщаю я, подумав, самое время поменять тему. — Ты слышишь меня, ма? Малой со мной и в полном порядке. Быстро идет на поправку и, я думаю, что скоро сумею его вытащить.
Вернуть тебе, — добавляю мысленно. Хотя бы на тринадцать лет. Когда их только предстоит прожить, они кажутся Вечностью, не так ли? Другое дело, когда окажешься в пункте назначения, но для Малого это случится нескоро…
— Не бойся за него, слышишь? — с нажимом повторяю я. — Я делаю все, что ты написала в записке…
И много чего еще, — вертится на языке. Меня подмывает упомянуть самолетики, которые мы с таким упоением клеим. Точнее, которые собирает Малой, а я наношу на фюзеляжи и плоскости боевую раскраску, играя роль отца, которого мне так мучительно остро и долго не хватало…
Которого ты забрала у нас, мама…
Пожалуй, пускай это останется при мне. Я не вправе ни корить, ни осуждать ее. Был у нее выбор или нет, она сделала его из самых лучших побуждений.
И я впервые узнал о нем только здесь, в призрачных и мрачных стенах Госпиталя…
Как ни странно, мои обнадеживающие слова по части самочувствия Малого не приносят ожидаемого эффекта. На мамином лице блуждает сомнение, она словно борется сама с собой, мучительно взвешивает, говорить мне нечто важное, или не стоит. Но, вероятно, чаши весов колеблются, и она вместе с ними. Решаюсь прийти ей на выручку.