Страница 26 из 58
Мы минуем улочку за улочкой, они отличаются одна от другой, примерно, как яблоки из одной корзины, но я узнаю каждую. Словно перелистываю набор цветных открыток «Наш Щорс», выпущенный по случаю юбилея города.
Неожиданно благостный настрой, охвативший меня, испаряется. Я догадываюсь, что случится в ближайшие несколько минут. Осознаю, пускай и с опозданием: дорога на озеро вот-вот обернется для меня бедой. Декорации расставлены, дело за малым.
Когда мы оказываемся на улице, раз за разом являвшейся мне в кошмарах, я беззвучно кричу, поскольку узнаю ее с первого взгляда. Хоть и вижу сейчас с другого ракурса, мы проедем ее практически до конца, прежде чем на горизонте появится белая «Лада».
Теряю связь с действительностью, покидаю Госпиталь, целиком переношусь в Щорс.
Из-за спины раздается протяжный автомобильный гудок. Вот и она, легка на помине. Коротко обернувшись, ощущаю тошнотворное Deja vu, машина еще далеко, метрах в двухстах. Щелк. Картинка отправляется в дальний уголок подсознания, чтобы потом, много лет спустя, помочь мне на ощупь восстановить последовательность событий. Мазок за мазком, фрагмент за фрагментом, деталь за деталью. Уже здесь, в Госпитале.
Не обратив на машину особого внимания, катим дальше — вдоль правой бровки, ведь мы никому не мешаем. Позади невозмутимый летний воздух вновь разорван в клочья электрическим воплем, потом еще и еще раз.
Зачем он сигналит, неужели ему дороги мало?!
Новый, пронзительный гудок, кажется, прямо над ухом, подстегивает меня, словно бичом. Отрываюсь от сиденья, встаю на педали, налегаю на них как сумасшедший, в интуитивном стремлении удрать от надвигающееся по пятам опасности. Глупо, конечно, ведь велосипед гораздо медленнее автомобиля. Да и чего мне собственно опасаться? За рулем машины — взрослый, они и зовутся так именно потому, что предусмотрительней подростков и детей. Тогда, что со мной, откуда взялся этот удушливый, сводящий с ума страх перед обыкновенной малолитражкой, каких — многие тысячи?
Снова коротко, порывисто озираюсь. Машина уже близко, догоняет. Затрачиваю доли секунды, чтобы вернуться к дороге. Странно, но их вполне хватает, чтобы кругом стало значительно пасмурнее, так, как если бы тучка наползла на Солнце, а я влетел в локальную тень, отброшенную ею на землю.
Что за чепуха? — С утра небосклон был чист, словно на рассвете его как следует вымыли, уложив поверху слой сияющей новизной лазури. Впрочем, удивляться некогда, как, кстати, и задирать подбородок, чтобы разобраться, что творится наверху? Потому, как и с самой дорогой, ведущей к озеру, случились невероятные перемены. Ее перегородила большущая дверь вроде тех, что ставят в ангарах. Дверь распахнута, за порогом асфальт переходит в брусчатку старого тракта, по нему, сколько хватает глаз, бредет вереница людей с низко опущенными головами. Кажется, путники тащат на себе ручную кладь, но это все, что успевает подметить мое трепещущее сознание. Я резко поворачиваю руль в отчаянной попытке избежать столкновения. В этот момент просто не думаю о «Ладе» за спиной, и… попадаю ей прямо под колеса.
Автомобильные шины визжат как от боли, чертят черные трассеры по асфальту (как потом выяснится — двадцать три метра тормозного пути, прежде чем наши траектории пересекутся), затем следует удар. Его, к счастью для меня, первым принимает на себя переднее колесо моего маленького желтого «Аиста». Бампер плющит его как пластилин. Велосипед рассыпается на искореженные детали в считанные мгновения, исчезает под капотом, и только теперь настает мой черед.
Я лечу ногами кверху, голова врезается в лобовое стекло. Череп и триплекс меряются силами, стекло уступает в единоборстве, рассыпается вихрем осколков. Голова выдерживает лишь каким-то чудом. Машина пролетает подо мной, дым валит из-под заблокированных колес, ничего этого я уже не вижу. Падаю на асфальт тряпичной куклой.
***
Я приду в сознание значительно позже, в районной больнице, куда меня доставят на попутке. Если бы ждали карету «скорой», медикам уже не пришлось бы выводить меня из комы, но кто-то, примчавшийся на звук аварии, разнесшийся далеко окрест, (кто именно, вспомнить сейчас не могу), бросился в ноги водителю проезжавшей мимо машины, и я остался в живых…
Мне предстоит провести в коме несколько суток, лежа в одноэтажном больничном бараке, расположившемся под сенью вековых сосен. Больница вросла в лес, или, напротив, живописный бор окружил ее частоколом корабельных стволов, укрыл от зноя вечнозеленой хвоей. Здесь очень красиво, могучие деревья, увенчанные широкими и густыми кронами, дарят живительную тень. Не сомневаюсь, именно такая картина послужила в свое время источником вдохновения художнику Шишкину.
Но, конечно же, мне не до живописи. У меня гематома на правой стороне головы, такого размера, будто там прилепили дублирующий, запасной мозг, под черепом ему места не хватило. И осколки стекла, серьезно поранившие шею. Извлечь их оказалось совсем непросто. То, что пробуравило плоть в считанные мгновения, хирурги вынимали несколько мучительных часов.
И, тем не менее, мне крупно повезло. Можно сказать, я родился не просто в рубашке, в бронежилете, ключевым элементом которого послужил плотный шерстяной капюшон, связанный бабушкиными руками.
Как потом скажут врачи, именно ему, капюшону, я оказался обязан жизнью. Стекло прошило его во многих местах, однако, добравшись до шеи, утратило смертоносную прыть. Исчерпало убойную силу и не сумело достать сонную артерию, остановившись в каком-то миллиметре от нее. Спасибо случаю, Богу и бабушкиным рукам, не расстававшимися с вязальными спицами долгими зимними вечерами. Спасибо той силе, что, придержав мою руку, не позволила мне сбросить куртку, в тридцать с хвостиком градусов по Цельсию, в самое пекло…
— Неужели ты что-то почувствовала, ба? — спрашиваю я, уже взрослый, но, ответа нет, отвечать некому. Бабушки давно нет в живых.
Я проваляюсь в больнице еще пару недель, но эти дни не отложатся в памяти. Даже те, когда кома, поглотившая мой мир в первые часы после катастрофы, разожмет объятия, и ко мне вернется сознание. Кажется, рядом окажется примчавшаяся из столицы мама, перепуганная, вымученная и счастливая одновременно, ведь ее сыну посчастливилось выжить. Кажется, меня будут навещать друзья, а, когда я достаточно окрепну, заявится хмурый милицейский следователь, дознаватель местной ГАИ с протоколом ДТП подмышкой. И я буду нимало потрясен, узнав в этом неулыбчивом человеке того самого незваного гостя, явившегося в бабушкин дом за каких-то полчаса до аварии. Следователь с лету пустит коня в галоп, примется давить на меня, утверждая, что я, мол, сам во всем виноват. И я, расплакавшись от обиды, потрясения и страха, предприму жалкую попытку рассказать, как Солнце спряталось за тучи, а прямо у меня на пути словно из ничего возникли путники. Вереница людей, нагруженных баулами и чемоданами. Следователь, при этих моих словах сначала выкатит красные, налитые кровью, как у разъяренного быка глаза, а затем расхохочется неприятным, каркающим смехом стервятника, подавившегося костью задранной гиенами антилопы. А, отсмеявшись, предложит мне держать свои фантазии при себе, если я не желаю познакомиться с местным психиатром. Конец пытке положит бабушка. Ворвавшись в палату, она обрушится на милиционера как куропатка, заметившая ястреба, крадущегося к гнезду. Взрослые крупно повздорят, следователь не полезет за словом в карман, обзовет ее старой ведьмой, и тогда она, сорвавшись на крик, заявит ему, что он весь в своего папочку — фашистского прихвостня. Физиономия милицейского дознавателя вытянется, пойдет пятнами цвета раздавленной свеклы, он ретируется, и больше не станет мне докучать. Вместо него заявится сбивший меня водитель. Этот тип будет держаться со мной заискивающе, пообещает купить новый велосипед взамен не поддающегося восстановлению «Аиста», и даже притащит мне банку супа на курином бульоне. Чтобы я скорее поправлялся.