Страница 24 из 58
Через мгновение мы уже катим коляски по асфальтированной дорожке в парке. Со мной все в порядке. В относительном, я бы так сказал. Никакого света, никаких вспышек, ничего. Я вдыхаю полные легкие свежего воздуха. Он терпкий и полон ароматов увядания, освежает и одновременно навевает грусть. Осень в самом разгаре, не иначе.
— О! — довольно выдыхает Афганец, паркуя коляску со своей медсестрой под раскидистым каштаном. Он практически потерял листву и теперь похож на корягу из заколдованного леса, воткнутую в землю злым волшебником оберегать окрестности. Я ставлю «свою» коляску по соседству, борт в борт «его».
Меня снова распирает от смеха, и я сдерживаюсь как могу. Чувствую, что еще чуть-чуть и меня прорвет, будто плотину в половодье.
— Тихо ты! Тихо, на! — пытается успокоить меня (а может и себя, потому что за маской негодования легко угадывается неудержимое веселье) Афганец.
— Отступаем, — командует он.
На обратном пути раздумываю над тем, что на этот раз вылазка за пределы госпиталя прошла без эксцессов.
Может, потому что я не думал о побеге?
Пока я размышляю об этом, вваливаемся в вестибюль. Садимся в лифт и уже не сдерживаем хохота. В пустой больнице с первого на четвертый этаж подымается кабинка смеха.
— Круто… — говорит ветеран, когда мы выбираемся из кабины лифта у себя на этаже. — Как в молодости.
Точно! — хочется ответить мне, но буквы застревают в глотке. На этаже, в паре метров от двери лифта, посреди коридора нас уже дожидается одна из дежурных медсестер. Та, которую вез Афганец. Сейчас, когда она стоит, руки в боки, с необычайно раздраженным лицом и злыми бегающими (пацан, инвалид, пацан, инвалид…) глазами, она уже не кажется милой спящей феей, почти добровольной участницей ночной шутки.
Nemesis, — вот что успевает пронестись в моей голове перед началом скандала…
— Ну ты тварь и попала, — не громко, но необычайно убедительно говорит медсестра моему спутнику. Только теперь замечаю странную гулю у нее на затылке, кажется, лет двадцать назад такие называли шиньонами, сейчас этот предмет дамской прически представляется столь же нелепым, как и изыски каких-нибудь венецианских модниц пятнадцатого столетия, намеренно оголявших лбы. Да и халат на медичке слегка чудаковатый, ныне в ходу повсеместно полиэстер и прочие суррогаты из нефти, одежда незнакомки пошита из добротной хлопчатобумажной ткани. Сегодня такую не найдешь днем с огнем.
— Погоди-погоди… — выдыхает медсестра, в то время как ее выщипанные и дорисованные по моде семидесятых брови летят кверху на стремительно буреющей раздраженной физиономии. — Опять ты?! — выкрикивает она. — Снова за свои проделки взялся?! Ну погоди, паразит паршивый! Я тебя так выпишу, по гроб жизни не забудешь. Белый свет в копеечку станет! А ты, — она поворачивает голову ко мне, — пшел живо в палату! С тобой еще разберемся!
В нерешительности перевожу взгляд с нее на Афганца, тот закрыл глаза, но на лице еще уловима тень веселья.
— А ну, свободен! — вопит мне медсестра, почувствовав, что я мешкаю.
Я бросаю почти что прощальный взгляд Афганцу и пытаюсь улыбнуться ему. Он подмигивает в ответ, и это сбрасывает несколько тонн веса с плеч. Вот так просто — «клик».
Молча иду до его палаты, оборачиваюсь, смотрю на их силуэты, еле различимые в проеме ведущей к лифтам двери. Затем захожу внутрь, чтобы не мозолить медсестре глаз. Несколько картинок недавнего ночного приключения снова проносятся перед глазами. Я опять сдерживаю смех, но для этого мне уже не требуется прилагать много усилий. Прежде всего потому, что я снова один. Никто ни сегодня, ни завтра не явится, чтобы меня вычитать, да и Афганца я больше не увижу. Скорее всего, ни моего нового приятеля, ни медсестры, уже нет в здании.
Палата, где буквально десять минут назад мы пили чай, а до того спирт, встречает меня аккуратно застеленными койками. Ни тяжелого брезентового рюкзака, ни гитары, ни волшебной фляги не видать. Пустота.
— Прощай, — шепчу я одними губами, а в голове еле слышно, словно с противоположного берега реки, звенит гитара.
Память моя, как набат, неустанный попутчик тревог.
Я не забуду ребят, что отдали последний свой долг…
Они жить будут рядом со мной,
Я ведь тоже прошел той тропой…
Он встал на свою тропу и уходит по ней в Великую Пустошь. Все дальше и дальше, уходит навсегда, оставив меня в одиночестве. В Госпитале.
В голове всплывает фраза мальчика по имени Джек, одного из героев «Темной Башни» Стивена Кинга: «Иди, стрелок, есть и другие миры кроме этого».
— Иди с Богом, — говорю я, зная, что в любом случае он меня не услышит, даже если под рукой окажется мегафон. Я должен был сказать это раньше, но не посмел, ведь он ошибся насчет меня. — Если бы я был настоящим батюшкой, как ты обо мне подумал, я бы отпустил тебе все грехи, потому что ты — ни в чем не виноват! Слышишь?!
Прощайте, горы, вам видней,
Кем были мы в стране далекой,
Пусть не осудит однобоко,
Нас кабинетный грамотей…
А я даже имени его не спросил…
Я смотрю за окно и вижу, как там идет снег. За окном метель.
***
Сижу в своей палате на кровати, укутавшись в то самое длинное черное пальто, что сбило с толку афганца.
Ты должен вспомнить.
Так он сказал.
А что, если я не смогу?
Голове ведь не прикажешь, она не солдат. Вспомнить — не вырыть саперной лопатой траншею. Может, решение лежит в какой-то другой плоскости?
В какой?
Славный вопрос. Еще один, на закуску, а сколько их вообще, плоскостей этих? Насколько я помню институтский курс математического анализа, из обобщения понятия параллельности следует, их дофига и даже больше. Раз в двухмерном пространстве можно провести энное число параллельных прямых, то в трехмерном существует сколь угодно много параллельных плоскостей. Это так же верно, как и то, что в четырехмерном пространстве заключено бесчисленное множество трехмерных, эдакая этажерка, уходящая в Небеса. Биллионы Госпиталей, сдвинутых друг относительно друга на какую-нибудь наносекунду, квадриллионы палат под № 8, а за ними — тошнотворная Бесконечность дверей, жизни не хватит, чтобы заглянуть за порог каждой…
Чистилище, так, кажется, сказал Афганец?
Прекрати. Ты не туда свернул, это очевидно. Что бы не представлял собой Госпиталь, сейчас это не имеет значения. Твое дело — вспомнить…
Ладонь по привычке ложится на затылок, массирует его, касается старого шрама.
Я снова думаю о той улице, что уже не раз пугала меня во сне. О машине, главном персонаже отвратительных кошмаров. Только теперь я умышленно пробую нарисовать эту сцену в мельчайших деталях, оживить что ли. Прокручиваю кошмар наяву. Вызываю огонь на себя, как должно быть, выразился бы афганец. Мой новый и уже покинувший меня друг.
V. Щорс
Постепенно больничные стены растворяются, становится значительно теплее и светлее, все оживает вокруг. Первым до ушей доносится кудахтанье кур откуда-то слева, из-за невысокого деревянного штакетника. Неподалеку лает собака, судя по голосу, величиной со слона. Хоть, с дворнягами часто так: весь рост уходит в глотку. Затем лай сменяется лязгом разматываемой цепи, но за зеленью не разобрать, это пес меняет дислокацию, или хозяйка тянет из колодца ведро.
Вслед за звуками приходят запахи, откровенно летние и сельские. Никаких выхлопных газов, почти никакого плавящегося асфальта. Превалируют ароматы прелого сена и скошенной травы, возможно, парного молока. Май позади, цветы плодовых деревьев отцвели и опали, теперь на их месте — крошечные пока яблоки и груши. Кое-где, ярко красными брызгами среди зелени спеют вишни. Картина очень живописна, но именно благодаря запахам достигается полнота ощущений.
Где я?
Непонимание длится мгновение. Маховик в голове переваливает отметку «12» и теперь катит вниз. Я начинаю вспоминать. Я узнаю это место. Я видел этот городок раньше. Я тут был, много лет назад. То есть, когда был маленьким.