Госпиталь. Per Aspera

Он стаскивает спортивную куртку через голову, остается в одной вылинявшей голубой десантной тельняшке. На правом предплечье татуировка, — женская фигура с мечом и надпись:

ОКСВА 1985

— Как вы в Афганистан попали?

— Элементарно, Ватсон. Вылетел из политеха. Делов…

Эти его слова переносят меня на улицу Политехническую, застроенную институтскими корпусами. Я представляю ее так четко, словно вижу стоп-кадр на экране TV. Это моя «alma muter», я исходил тут все вдоль и поперек, сгрыз гору учебников и выпил цистерну пива. Я ведь и живу где-то неподалеку, между корпусами института и заводом «Большевик», и на занятия добираюсь пешком. Если только не еду в институт с работы, на метро, что гораздо чаще в последнее время.

Ехал, — уточняет внутренний голос. — Все, о чем ты сейчас подумал — в Прошлом…

Отмахиваюсь от этой скверной мысли, «думай о хорошем», была такая песенка, когда я ходил пешком под стол. Надо же, оказывается, мы с Афганцем бродили одними тропами, правда, с интервалом в четверть века. Чуть было не сообщаю об этом солдату, но вовремя хватаю себя за язык. Ведь я так и не сказал ему, что он ошибся насчет моего воображаемого сана священнослужителя, какой я батюшка, в самом деле. А теперь говорить правду кажется неудобным, почему, спрашивается, до сих пор молчал.

— Завалил сессию, — говорит Афганец, — вот меня и вытурили коленом под зад… — он вздыхает, видимо, в очередной раз переживая то давнее поражение. Очевидно, далеко не последнее и не самое серьезное из выпавших ему на тернистом пути в Госпиталь. — Они там ершистые, все как один, преподаватели эти долбанные, — продолжает афганец, сосредоточенно изучая пустой стакан. — Очковтиратели паршивые. Делают вид, что много чего в этой гребаной жизни понимают. Хоть, блядь, знают о ней не больше, чем растения из ботанического сада о джунглях… Давай, плесни-ка мне еще… — опрокинув стакан, он сует в рот кусок сала и добавляет с чувством. — Козлы. А самый главный козел, знаешь кто?

— Кто? — спрашиваю заворожено, перед глазами — харя громадного козлищи с пуком жестких седых волос на бороде и рогами-бивнями, на каждый из которых нанизано по паре извивающихся в смертных муках студентов. В правом копытце монстра зажат мел, за кормой — испещренная четырехэтажными формулами коричневая аудиторная доска.

— Мой папаня, вот кто! — с кривой ухмылочкой сообщает Афганец. — Доктор технических мать их наук, заслуженный очковтиратель и все такое, породивший паршивую овцу, то есть, меня.

Его улыбка становится шире.

— Еще бы, ведь я обманул его ожидания. Предпочел гитару логарифмической линейке, а дружков — тройным интегралам и прочей херне, я уж о комсомольских собраниях промолчу, вот от чего меня с души воротило. Когда этот чванливый верблюд с рогами сообразил, что ему не удастся вылепить из меня нового Лобачевского в натуре, он просто вымарал меня из жизни белилами, как неудачный пример из своего гребаного учебника.

Словно слабый ток пробегает по нервам. Пытаюсь восстановить в памяти разговор со стариком-преподавателем, но из этой затеи не выходит ничего путного. Спирт сделал свое дело, рассудок — на стадии релаксации. Мне остается сделать ментальную зарубку на будущее, чтобы обмозговать информацию позже, когда вернется способность четко мыслить.

— А когда я, — продолжает афганец, машинально похлопав себя по карманам, в подсознательных поисках сигарет, не иначе — в довершение к прочим своим прегрешениям, выбрал не ту девушку, которую следовало, его терпению настал конец. Он вырвал ту страницу, где я еще барахтался, перемазанный его гребаными белилами, скомкал и бросил в реку. Ну, я и поплыл по течению…

— Ее звали Олей? Ту девушку? Которая ему не понравилась?

— Как ты… — он смотрит, вытаращив глаза. Потом подносит кулак с татуировкой к носу, сверяется с надписью: — Молодец, разведка. Глазастый. Грамотно срисовал. А еще говоришь, развезло…

Его новое откровение — еще любопытнее предыдущего, но темп, заданный нашей вечеринке ветераном, слишком высок для меня.

Мы снова пьем, фляга ходит по рукам, как эстафетная палочка на спартакиаде.  Разделавшись с содержимым своего стакана, бывший солдат продолжает рассказ. Удивительно, спирт вливается в него как вода.

— Конечно, — немного сбавив обороты, бросает Афганец, — возможно, в ту пору мне следовало быть посдержаннее в отношении своего Старика, проявить понимание, если хочешь. Видишь ли, он ведь был тот еще кадр, сын своего времени, суперспециалист по ежовым рукавицам. Это не образное выражение, он был профессионал, причем, с заглавной буквы, мля. Слыхал про сталинскую закваску? Это как раз про него. Он ведь не всю жизнь в своем чертовом деканате протирал штаны, Старик до того много лет протрубил в органах госбезопасности. Начинал еще в частях особого назначения ОГПУ, которые при незабвенном Железном Феликсе, прародителе чекистском, крестьян по балкам стреляли, когда у тех возникали сомнения в целесообразности продразверстки. Ну и потом, ясен пень, без дела не сидел…

— Когда же он стал профессором? — удивляюсь я.

— В науку старик подался после войны, ему тогда было за сорок, — усмехается ветеран. — Ты не удивляйся, они ж считали себя солдатами партии, куда пошлют, там и служишь. Хотя, вообще говоря, Старику техника всегда нравилась, только, кто кого у нас когда спрашивал, к чему у кого лежит душа? Отслужил срочную в РККА, хотел поступать в политехнический, размечтался о кренделях небесных, тут, бац, разнарядка в органы по партийной линии, в добровольно-принудительном порядке, так сказать, как выражались в Совке. Судьба. У чекистов как раз подоспела очередная плановая Варфоломеевская ночь. То ли люди Ежова зачистили слишком много соратников Ягоды в низовом звене, то ли люди Берии хватили через край, отстреливая людей Ежова, этого я тебе не скажу. Так или иначе, появилось много вакантных мест, надо ж было им кем-то восполнять потери.  В итоге, с мечтами об институте довелось завязать. Одел портупею и трубил, как велели, сперва в НКВД, а потом в СМЕРШ.  Пока его не потурили из органов сразу после войны…

— В смысле, уволили?

— Угу. Точно так…

— За что?

— Темная история, — морщится ветеран. — Всплыл неприглядный факт. Выяснилось, что его младший брат, то есть, мой родной дядька, числившийся пропавшим без вести с начала войны, попал в плен. Хуже того, перешел на сторону фрицев и служил полицаем…

— И что?!

— Ну ты даешь! При Сталине за такое сажали. Родственников предателей, я имею в виду. Даром, что братья не виделись много лет. У них была большая разница в возрасте. В сорок первом мой старик получил майора. А дядьке едва стукнуло восемнадцать. Его сразу в армию загребли…

— У вас с отцом тоже была большая разница в возрасте? — спрашиваю я.

— Приличная, — кивает Афганец совсем уж мрачно. — Я поздний ребенок, чего уж там. Сильно избалованный в результате, как говорил мой Старик. Он, понятно, винил в этом маман. Он был гораздо старше ее…

У ветерана такое расстроенное лицо, что у меня сжимается сердце.

— Мне очень жаль, что у вас с отцом не сложилось…

Ветеран пристально смотрит на меня, потом кивает.

— Поверь, мне тоже. Да, пожалуй, мне следовало сделать поправку на ветер. Войти в его положение, в конце концов, он ведь, по-своему, желал мне добра. Но, согласись, в молодости чрезвычайно сложно войти в чье-то положение, кроме собственного. Да уж, наломали мы с ним дров… — губы Афганца трогает слабая улыбка. — Припоминаешь, отец, как ты за Сталина пить отказался, а я не стал настаивать? Так вот что я тебе скажу. Я ведь, как и ты, было время, красноперых упырей не жаловал. Со Стариком как-то сцепился из-за них. Он мне на пятнадцатилетие, прикинь, подарил радиоприемник с коротковолновым диапазоном, ему, видать, и в страшном сне не приходило на ум, что я стану слушать радио «Свобода» про диссидентов, которых эти твари гноили в психушках ГБ. Кого сейчас каким-то приемником удивишь, а для меня он был, как натуральная форточка на свободу. И вот, сижу я как-то, слушаю «Красное колесо», тут в комнату вламывается Старик, и сразу в крик. Ах ты ж, мать-перемать. Он, понятно, с порога все понял. Там у дикторов, как нарочно, был такой противный акцент, глухой бы понял, это не «Маяк». Короче, давай мы друг у друга дергать приемник. Он мне кричит, пригрел на груди змею, я ему про долбанных в сраку сталинистов. Чуть до рук не дошло, мать вмешалась, втиснулась между нами, а то бы поубивали друг друга… — Афганец продолжает улыбаться, но в глазах — тоска.