Новый Вавилон

— Видишь где-то белый флаг, сынок?! — прищурился Шпырев.

— Никак нет, сэр, но…

— Сэра забери себе, — Шпырев обернулся к старпому. — Стоп машина! Торпедные аппараты к бою! Сейчас мы им ангельские крылышки приделаем!

Двигатели «Якова Сверла» заработали враздрай, разворачивая эсминец носом к пылающим обломкам крейсера. Жирный шлейф дыма поднимался к небу под углом, пачкая сажей восхитительную лазурь. Над рекой образовалось что-то вроде тучи.

— Первый и второй носовые аппараты — товсь!

— Первый, пли!

Вода была мутной сама по себе из-за поднятых нами волн, раскачавших Амазонку как чашку с бульоном. Поэтому я заметил реактивный след от торпеды, лишь, когда до взрыва оставались считанные секунды. Она поразила крейсер точно в бок, где-то между тридцатым и сороковым шпангоутами. Полыхнуло так, что мне довелось прикрыть глаза. Веером полетели обломки.

— Второй, пли!!

На наших глазах обреченный крейсер медленно, будто нехотя, разломился напополам. Словно размокшая в луже воды краюха хлеба. Носовая часть, и до того полузатопленная, практически сразу отправилась ко дну, выбрасывая на поверхность громадные желтые пузыри. Корма еще какое-то время торчала над поверхностью, задрав к небу остановившие бег винты. Их, к слову, оказалось аж три…

— Шлюпки спускать будем? — вполголоса осведомился Каланча.

— Еще чего! — огрызнулся Шпырев. — Малый ход! Пулеметные расчеты к эрликонам!

— Послушайте, господин Шпырев… — начал я.

— Молчать, — процедил начальник экспедиции, а потом, словно чуть опомнившись, добавил: Партия и лично товарищ Дзержинский поручили мне ответственную задачу, и я выполню ее любой ценой, даже если для этого, блядь, придется закрасить всю эту сраную речку томатным соусом!

— Но…

— Не время с врагами цацкаться, — добавил Шпырев, глядя на меня исподлобья, как выпущенный на корриду бык. — Разговоры окончены, товарищ путешественник. Юнга? Как у тебя с картиной?

— Рисую, — промямлил Генри, — вот… — он показал на мольберт, который так и держал подмышкой.

— Молодец, — похвалил Шпырев чуть спокойнее. — Вывих?

— Слушаю, Ян Оттович.

— Ключ от пирамиды, доставленный на борт товарищем путешественником из Англии, сдать на хранение капитану Каланче!

— Позвольте, — проговорил я, сообразив, что он говорит о Мэ, а о чем же еще? Вспомнил сразу же вчерашнюю фразу Эльзы Штайнер об упражнениях ее брата Руди, обещающих снабдить швейцарского ученого ключом от Колыбели, который нельзя ни отнять, ни украсть… — Позвольте, Ян Оттович…

— Не позволю, товарищ англичанин, — отрезал Шпырев. — Дело не в недоверии лично к вам. Таковы — обстоятельства. Враг все теснее стискивает кольцо окружения, вы что, не видите этого?! А я по-прежнему не знаю, какая сучара выдала наш маршрут империалистической сволочи! На корабле двурушники, может, целый контрреволюционный заговор! И у меня нету права на ошибку, товарищ путешественник! И раньше не было, а теперь уж точно — пиздец! Все, отставить разговоры, выполнять распоряжения. Лично довожу до вашего сведения, на корабле объявлено Чрезвычайное положение! Все, кто не согласен, полетят нахер за борт по приговору революционного трибунала, его я прямо сейчас оглашаю авансом, чтоб потом только фамилии контриков вписывать… — развернувшись на каблуках, начальник экспедиции пружинистым шагом вышел из рубки на мостик. Я, кусая от негодования губу, шагнул следом. Вывих заступил мне дорогу.

— Сэр Перси, умоляю вас, ради Майтреи! — прошептал Гуру, для верности повисая у меня на локте. — Ради вашего мальчика, полковник…

Я уставился на него.

— Прошу вас, не усложняйте жизнь ни себе, ни Генри, раз уж вам на меня начхать! — взмолился Вывих. — У нас неприятности, сэр. Идемте, нам срочно надо поговорить. Заклинаю, будьте благоразумны! Генри, мой мальчик, следуй за нами…

Покинув боевую рубку, мы как раз поднимались на спардек, когда сухо затрещали эрликоны. Крупнокалиберные пули забарабанили по воде, пресекая душераздирающие вопли барахтавшихся в реке моряков. Генри зажмурился.

— Пойдемте, — Гуру повлек нас к противоположному борту.

— Итак?! — не в силах обуздать клокотавшей во мне ярости, я схватился за поручни. — Что вам надо, Вывих?! Чего я еще не знаю о вашем паноптикуме уродов?! Какая сногсшибательная новость из этого плавучего террариума не успела достичь моих ушей?! Или хотите напомнить мне для симметрии, что у нас в Англии тоже была гражданская война, по ходу которой рубили головы кому ни попадя?! Что мы, британцы, несем ответственность за бесчисленные преступления в колониях вроде работорговли или стрельбы военнопленными из пушек!

— Сэр Перси, не до лирики мне сейчас!

— Вы, часом, не лирику строчащих пулеметов Максим имеете в виду?!

— Дело очень серьезное, — сказал, понизив голос, Гуру. — Все обернулось куда хуже, чем вы себе можете вообразить! Плюньте вы на этих дурней, которых в воде перестреляли, они сами во всем виноваты! Мы с вами завтра на их месте окажемся! Не одни мы с вами, весь экипаж, начиная с товарища Шпырева…

Он произнес это так страстно, что я поневоле умерил пыл.

— Что стряслось, Гуру?

— Дзержинский умер!!! — выпалил Вывих.

— Кто-кто?!

Естественно, я прекрасно расслышал фамилию председателя ВЧК, но все равно, переспросил. Тот замешанный на раболепии восторг, с каким они отзывались об этом своем вожде, невольно, вне зависимости от того, нравилось мне это или нет, возносил его ступенькой выше, делая не совсем таким, как простые смертные. Глупость, конечно. Когда скончалась королева Виктория, чьим именем нарекли целую эпоху, многим ведь тоже мерещился конец света. Но, он не наступил, даже Темза не потекла вспять…

— Феликс Дзержинский, — звонким шепотом повторил Гуру. — В полдень двадцать шестого июля. Помните, Рвоцкий рассказывал, как в ночном бою у берегов Эспаньолы один из снарядов снес на «Сверле» радиорубку? Так вот, это было как раз в ночь на это проклятое двадцать шестое число. Тем же днем Феликсу Эдмундовичу стало дурно прямо на заседании ВСНХ, когда он обрушился с уничижительной критикой на советский бюрократический аппарат, мол, десяти лет после революции не прошло, а он разросся, как злокачественная опухоль. По самому товарищу Иосифу Сталину прошелся, который весь аппарат прибрал к рукам. Ну и прихватило сердце прямо на трибуне. Хотя не удивлюсь, если отравили. Только — т-с, заклинаю вас…

Я прикинул разницу во времени между Москвой и Макапой.

— Выходит, когда мы поднялись на борт «Сверла», Железного Феликса уже не было в живых?

— Не было, — Вывих энергично кивнул. — Шпырев, понятно, этого не знал. Никто не знал, откуда, если радиорубку разнесли? Только сегодня, когда связь удалось наладить, Ян Оттович хотел доложить руководству обстановку, что мол, и как. Вот тут его и огорошили…

— И что, нам велено вернуться в Советскую Россию? — спросил я, пытаясь прикинуть, чем чревата новость…

— Вы не въезжаете в нюансы, Персей! — Гуру аж затрясся, театрально заламывая руки.

— Так объясните мне, в чем проблема…

— Проблема?! Да это пиздец, какая проблема! Катастрофа, млять! Когда Ян Оттович получил шифрограмму, его едва удар не хватил! Это чудо, как он радиста прям на посту не шмальнул сгоряча! Давай таким страшным голосом орать, это, мол, ложь и блядская провокация, я едва в штаны не надул! Понимаете, они на Лубянке даже подписать ее не посмели…

— Что подписать?! — не понял я.

— Вы что, маленький, сэр?! Телеграмму, ясен-красен! Они сами типа в прострации теперь, и все к тому идет, что открестятся от нас, третьим глазом Вишну клянусь! Сделают вид, будто не было никогда никакой экспедиции в Амазонию!

— Как такое возможно?! — я, признаться, остолбенел.

— Полковник, отныне — возможно все! Вплоть до того, что нас объявят врагами народа за угон боевого корабля! И заочно приговорят к смерти через повешение! У большевиков это — как два пальца обоссать! Или втихую к Кали сольют, по кускам в унитаз! Это ж Лубянка, Персей, у них сор из избы не выносят!