Страница 24 из 34
— Ага, — говорит, — вижу, вы хромаете? Не соблаговолите ли опереться на мою руку? — и подставляет локоть.
Что ж делать, соблаговоляю. Медленно идем. Страшно мне.
— Почему же вы меня так испугались? — вдруг спрашивает. — Неужели я такой урод?
— Я вас не видела, — отвечаю, — поэтому и испугалась. Откуда я знаю, кто сзади бежит? Вдруг какой-нибудь бандит и убийца?
Он смеется.
— Ну а сейчас, — говорит, — уже не боитесь?
— Не боюсь… Вы… хороший человек… — А самой еще страшнее. Шаги считаю. Но как назло, медленно идем! Метров триста еще до площадки.
— Это верно, — говорит он как-то странно, — я хороший человек… Знаете ли, жена от меня без ума!
Я молчу. Какое мне до его жены дело?
— Почему вы на меня так странно смотрите? — вдруг спрашивает.
— Я не на вас, а под ноги смотрю. У вас бы так нога болела, — отвечаю, — не знаю, куда бы вы смотрели.
— Сколько вам лет? — вдруг спрашивает и улыбается.
— Шестнадцать. А что?
— Шестнадцать… — мечтательно повторяет. — Знаете, шестнадцать лет — прекрасный возраст. Потом — сплошное разочарование. Как бы я хотел, чтобы мне всегда было шестнадцать!
— Увы, — говорю, — это невозможно…
— Почему, — спрашивает, — невозможно? Просто мне надо было умереть в шестнадцать лет, вот и все!
Свет наконец вдали показался. Площадь, станция. И стук колес. Электричка идет. Я смотрю: где отец? Не вижу. Вздохнула…
— Почему вздыхаете? — спрашивает.
— Я вас боюсь! — говорю и прямо ему в глаза смотрю. И он смотрит.
— Поразительно, — говорит, — у нас с вами одинаковые глаза. У вас зеленые, и у меня тоже… Что это значит?
— Не знаю…
— Люди с зелеными глазами не должны друг друга бояться! — смеется, достает из кармана кольцо. — Вот, возьмите на память…
Я беру. Даже если бы дохлую мышь подарил, все равно бы взяла. Вышли на площадь, на станцию. У меня от сердца отлегло. Электричка подходит.
— Жаль, — говорит он, — что я спешу. Надо ехать. Я бы еще с удовольствием с вами поговорил…
Электричка уже под мостом. «Господи, — думаю, — хоть бы уехал этот человек!» А он говорит:
— Я подарил вам кольцо… Согласитесь, значит, и я вправе от вас кое-что потребовать?
— Да, — говорю.
— В таком случае, — совсем близко подходит, руки кладет мне на шею. Гладит. — Какая гладкая у вас кожа… И синяя жилка пульсирует, я бы сказал, трепетно…
Молчу в ужасе.
— Я вас поцелую! — говорит. Наклоняется и целует… Я думала умру, так крепко поцеловал. Отпустил. — Теперь вы меня поцелуйте на прощание… Ну!
Я закрыла глаза, чмокнула его в щеку.
— Что ж, — говорит, — и на этом спасибо… — и побежал по мосту. Вскочил в электричку. Рукой мне помахал. Я быстрей на площадь. Бегаю, отца ищу. Нашла наконец. И машина сразу подъехала. Вернулись на базу. Только вышли, мать ко мне бросается. Обнимает, целует, плачет, словно год не виделись. И люди какие-то незнакомые по базе снуют. Ко мне подходит один.
— Вам не встречался случайно в лесу молодой человек в светлом костюме?
— Встречался, — отвечаю, — а что?
— Где вы его видели?
— Я с ним вместе по лесу шла, — говорю, — а потом он уехал на электричке.
— Когда?
— Минут пять назад. А что такое? Объясните мне!
Не объясняют, в машину бросаются. Потом тот, который со мной говорил, пальцем манит. Подошла…
— Девочка, маленькая моя, — говорит, — ты в рубашке родилась… Человек, которого ты встретила, опасный маньяк, убийца. Два дня назад он сбежал из клиники, а час назад задушил свою бывшую жену — она жила здесь неподалеку — и скрылся… Но ты не волнуйся, девочка, мы его поймаем… — руку протянул. Я думала, попрощаться хочет, а он вдруг за ухо меня как схватит! — Не ходи, не ходи ночью одна по лесу! — крутит ухо. И уехали…
Молчание воцарилось в комнате. Бикулина вертела на пальце кольцо. Маша и Рыба в изумлении на нее смотрели.
— Чай будем пить? — спросила Бикулина.
— Чай… — растерялись Маша и Рыба.
— Чего вы волнуетесь, дурочки, — засмеялась Бикулина, — его же поймали!
— Откуда ты знаешь? — спросила Рыба.
— Сегодня утром по радио объявляли!
Пошли пить чай.
— И… ты будешь носить это кольцо? — Рыба неизвестно почему начала заикаться.
— Не знаю… — Бикулина сняла кольцо, положила на ладонь.
— Дай! — попросила Рыба.
Бикулина протянула кольцо.
Рыба долго рассматривала его на свет. Сосредоточенной и очень строгой казалась Рыба.
Маша пила в оцепенении чай. А на улице уже смеркалось. На улице — веселые голоса и стук перекатываемой по асфальту жестянки. Собачий лай и музыка из какого-то окна. Маша допила чай, походила по кухне. Выглянула в Бикулинино окно. Семеркин! Семеркин ходил по скверику, а Зюч мелким черным бесом сновал в кустах, все обнюхивая, всему придавая значение. И Маше захотелось немедленно уйти из этого дома, где бабушка легко порхает, протирая без конца фотографии команд-чемпионов, в которых играл когда-то ее сын, а фотографию жены сына, изящной лучницы, не протирает, где скупой желтый круг лампы на железной ноге высвечивает семейное безумие, где мебель черна и сурова, где страшные рожи скалятся с ковра, где Бикулина сидит на кухне, пьет чай, а над зеленым кольцом витает незримая тень убийцы в белом костюме…
К спасительному окну приникла Маша. «Семеркин! — с неизъяснимой нежностью подумала она. — Семеркин, сейчас я уйду отсюда! Семеркин, подожди меня!»
Маша пошла в прихожую.
— И мне пора, — встала из-за стола Рыба.
Молчание грозно повисло в прихожей. Маша и Рыба мялись около двери. Бикулина недобро на них смотрела.
Маша щелкнула замком, распахнула дверь…
— Бикулина! — сказала Рыба. — А ведь ты все наврала! Я вспомнила! Был такой французский фильм! И книга! Ты все наврала!
Однако не смутилась, не застыдилась Бикулина.
— А вы, дурочки, поверили! — захохотала. — Конечно, наврала! А вы перепугались! Что мне, уже и пошутить нельзя? — взгляд Бикулины остановился на Маше. — Беги, беги, Петрова! А то опоздаешь…
— Куда опоздаю? — деревянным голосом уточнила Маша, всей душой сознавая, что уточнять не следует.
— Уйдет Семеркин!
Маша отступила в сумрак прихожей. Теперь и Рыба смотрела на нее с любопытством.
— Семеркин? — спросила Рыба. — Откуда взялся Семеркин?
— Это ты спроси у Петровой! — захохотала Бикулина и захлопнула дверь.
Маша и Рыба молча спускались с лестницы. Вышли из подъезда. Семеркин их увидел, приветливо помахал рукой. Стиснув зубы, Маша прошла мимо…
С этого момента началось новое, причиняющее Маше не меньшую боль раздвоение. Второе «свое» появилось у Маши — Семеркин. Но если первое «свое» — смородиновый куст — было неведомо Бикулине, то про второе она догадывалась и мучила Машу как хотела. Каждый раз в светлую реку Машиных мыслей о Семеркине вливалась черная струйка горечи. Семеркин был солнцем. Бикулина злой тенью. И Маша ненавидела Бикулину…
Сейчас, сидя на уроке географии, глядя на карту полушарий Земли, Маша припомнила, что вчера именно среди осенних аллей Воробьевского шоссе, когда она сидела на скамейке, вертела в руке ароматную турецкую сигарету, к ней впервые пришло удивительное чувство освобожденности, словно вдруг что-то сдвинулось в мире вокруг и в самой Маше. Это можно было сравнить с маленьким землетрясением или с началом таяния ледника, когда рушится ледяная твердь и солнечный луч впервые ласкает освобожденную землю. Маше даже показалось, что лед сдавил ей грудь, стало трудно дышать. Но это был последний холод! «Бикулина! Бикулина!» — произнесла Маша и… не почувствовала прежнего трепета! Ледник таял! Освобожденная земля не признавала Бикулину! «Семеркин! Семеркин!» — прошептала Маша, чувствуя, что нет более в светлой реке черной струйки горечи. «Что же произошло?» — в изумлении смотрела Маша по сторонам. Осеннее Воробьевское шоссе простиралось перед ней, но сама Маша стала иной! Бикулина больше не сковывала ледником душу, Бикулина больше не сидела ледяной занозой в каждой мысли! Маша без жалости сломала турецкую сигарету, выбросила. «Зачем я курила первого сентября у Бикулины дома? — подумала Маша. — Ведь это так неприятно…» Раздвоение кончилось.