Страница 23 из 34
… Солнечное утро, когда она проснулась рано-рано на веранде и увидела, что гладиолусы смотрят на нее белыми глазами.
И радость, и ликование, и легкая горечь… Последние слезы детства — чистые и незамутненные рано-рано утром — в последний раз! В последний раз! Сегодня ей исполняется шестнадцать лет… Последние слезы детства… Белые глаза гладиолусов…
И ранний завтрак, когда о дне рождения не говорили, но Маша чувствовала, чувствовала особенное к себе внимание — и в том, как мама подкладывала ей в тарелку салат, а отец с дедом многозначительно и весело переглядывались и шептались о чем-то. Маша прекрасно знала — они шепчутся о подарке. После завтрака она ушла в лес, и деревья шумели, и облака опустились ниже, и солнце то появлялось, то пропадало. Казалось, обычная была прогулка, но она не была обычной! Никогда, никогда еще не видела Маша все вокруг с такой безжалостной ясностью: каждый листок открывал ей душу, каждая пролетающая бабочка — свою родословную, от личинки до белых крылышек. И мох, на который она наступала, был не просто мох, а мох, выросший на опавших листьях, старших братьях тех, что сейчас так весело шумят на ветру, так бесстрашно смотрят в сумрачные глаза природы. А потом были подарки, и стол в саду, и тосты говорили веселые и чуть-чуть грустные. Шампанское, играя пузырьками, открыло Маше свою первую истину… Фужер шампанского, и не давит душу безжалостная ясность. Печаль — пепельная птица уносит взгляд, как серебряную ложечку, за горизонт, а за горизонтом весь мир — родной дом пепельной птицы. Серебряные ложечки там, как опавшие листья… Но не долго удалось посидеть за столом в саду. Дождь хлынул, холодный дождь — пограничник между летом и осенью. Чистая вода, как слезы, побежала по веткам, белые гладиолусы рыдали, яблони роняли яблоки на мокрую траву. Перебрались на веранду. Шампанское открыло Маше вторую истину. Сделав круг, погостив за горизонтом, возвращается пепельная птица, садится на плечо и шепчет, шепчет… И мать, и дед, и отец на секунду стали не самыми близкими и родными людьми, а людьми вообще, и, словно чужая, увидела Маша, что каждый из них по-своему печален, и поняла Маша: есть у них для этого причины! Но нельзя давать пепельной птице засиживаться у себя на плече! Такой была третья истина. Надо птицу прогнать и задуматься: а почему, собственно, они печальны? Но… не задумалась Маша…
А потом настал самый удивительный момент: все разошлись, Маша осталась на веранде одна. Одна, а перед ней сплошная стена дождя и мокрый сад, ворчащий, как пес. И своего дачного соседа увидела неожиданно Маша — высокого, светленького ровесника. Бросив велосипед, стоял он за забором, не обращая внимания на дождь, и капли стекали по его лицу. Их взгляды неожиданно встретились — и неведомая энергия, вобравшая в себя и дом, и сад, и веранду, и дождь, и шампанское, и мокнущие гладиолусы — все на свете в себя вобравшая, включая Машу и соседа-ровесника, молнией метнулась между ними, и словно обугленной почувствовала себя Маша. Отвернулась в страхе. Сосед медленно поднял с земли велосипед и пошел, пошел по траве, не оглядываясь… Дождь то стихал, то припускал с новой силой. Не соображая, что делает, спустилась Маша с крыльца, обошла дом и остановилась около куста смородины. Черные ягоды дрожали на кусте. Прозрачные ягоды-капли дрожали на кусте. У Маши закружилась голова. Она закрыла глаза, и… уже не куст смородины был перед ней! Но что? Что? Или… кто? Мокрый смородиновый листик прикоснулся к Машиным губам… О какой это был сладостный поцелуй! В нем не было страха! Маша открыла глаза. Куст дрожал перед лицом. Как много листиков на кусте! Но какой, какой поцеловал ее? Как много их… А дождь не прекращался. Маша совершенно промокла. Смородиновый куст тоже промок. Странно было Маше смотреть на этот куст, неотличимый от других. Но Маша отныне собиралась его отличать! А через секунду уже хотела забыть про него! А через секунду опять смотрела на него с изумлением. «Маша! Где ты?» — раздался с веранды голос мамы. «Я здесь!» Маша вернулась в дом.
Вот об этом-то обо всем и собралась Маша рассказать Бикулине и Рыбе. Уже произнесла роковое: «Я хочу рассказать…» — и замерла под любопытными взорами подруг. «Я сумасшедшая! — подумала Маша. — Хочу рассказать, как целовалась со смородиновым кустом! Я сумасшедшая!» Что-то гладкое и теплое ласкало руку. Маша увидела статуэтку — девушку-голландку или датчанку, склонившуюся над башмачком.
— Ах ты, предательница! — пробормотала Маша. — Из-за тебя, из-за тебя… Я чуть не…
— Что ты хочешь рассказать? — услышала Маша голос Бикулины.
— Ничего! Ничего! — ответила быстро.
— А нам кажется, — сказала Бикулина. — ты что-то хочешь рассказать, но боишься… Правда, Рыба?
Рыба промолчала.
— Тебе страшно за себя или за нас? — спросила Бикулина.
— Как это? — не поняла Маша.
— Тебе страшно от того, что с тобой было или что мы вдруг кому-нибудь про это расскажем?
— Отстань, Бикулина, — устало сказала Маша. — Ничего не было… Я ни с кем не целовалась…
— Не мучай статуэтку! — сказала снисходительно Бикулина.
Маша испуганно поставила статуэтку на стол. Проклятая тина безволия все-тики сковала душу! Снова все на свете смешалось. Снова властвовали магические зеленые глаза Бикулины. Но… не до конца властвовали! В пол, под ноги себе смотрела Маша. «Все нормально! Все нормально… — успокаивала себя. — Я не отдала ей смородиновый куст! Не отдала! И никогда не отдам, потому что это мое! Это первое «мое»! И я не отдам его Бикулине! Даже в обмен на чудесную статуэтку!»
А Бикулине, казалось, уже не было дела до Маши, до ее невыясненных секретов. Опять повертела Бикулина вокруг пальца волшебное кольцо, опять мечтательной откинулась в кресло…
— Это было вчера ночью… — тихо сказала Бикулина, и Маша с Рыбой подались навстречу, забыв про все. Столько сдерживаемой страсти и отваги прозвучало в первой фразе Бикулины. И куст, смородиновый куст с дрожащими каплями дождя на веточках показался Маше смехотворным. — Итак, это было вчера ночью… — повторила Бикулина. — Мы уезжали со спортивной базы. Было около девяти, а машина все не приходила. Отец ушел на площадь встречать. Вдруг прислали нового шофера, а он не знает, как проехать к базе. Ушел и пропал… Нет и нет его… Я ходила-ходила, ждала-ждала. Даже на лодке чуть-чуть покаталась. Уже звезды появились на небе, а отца с машиной все нет! Я вышла из лодки, решила, что тоже пойду на площадь. А если разминемся, то пока иду по лесу, услышу, машина едет — дорога-то рядом! — и сама вернусь. В общем, пошла… Я по этому лесу ночью тысячу раз ходила и ничего, а тут прошла десять шагов и испугалась. Стою, и ну ни шагу не могу сделать! А тут еще сова противно закричала. Как будто горло ей перерезали. И темнота кругом… Как на Рыбиной картинке, где звезды и яблоки падают. Но в лесу-то деревья высокие, пока звезды разглядишь… А луна только-только поднимается. В общем, жутко. Все равно иду… Иду, сердце колотится, ноги как ватные. А идти надо метров пятьсот. Днем-то за три минуты пробегала, а сейчас… На середине дорожка чуть сворачивает. Дошла. И вдруг слышу — сзади шаги такие торопливые! Легко так кто-то сзади бежит… «Неужели, — думаю, — футболист какой-нибудь ночью разминается?» А шаги все ближе, ближе… Я оглянулась. Что-то белое за деревьями мелькает. А что, не разобрать! Побежала. Метров десять пробежала, упала… Больно так. Встала чуть живая. Не могу бежать. Нога болит. А шаги все ближе… Вдруг голос слышу. Симпатичный довольно мужской голос:
— Вы ушиблись?
— Да, — отвечаю, — и из-за вас, между прочим, ушиблась…
— Почему же, — смеется, — из-за меня? Я ведь вас не толкал, на ноги вам не наступал. Я еще вас даже толком не рассмотрел…
Совсем близко подошел. Лет тридцать ему. Худощавый такой, стройный, в белом полотняном костюме. Волосы темные, волнистые. На иностранного артиста похож. Ну точно, не нашего вида человек. И глаза в темноте блестят, как у кошки. Только вот руки у него какие-то странные. Пальцы все время, как червяки, шевелятся. Странный мужчина. И улыбка странная. Губы улыбаются, а глаза блестят, и все! Не поймешь: искренне улыбается или нет?