Ковчег

— Почитайте, — смирился Занудин со своей участью.

— Сам написал, — подчеркнул Поэт и с вдохновением приступил к декламации:

Я бы оставил после себя что-нибудь

Во вселенской какофонии безразличия.

Пренебречь так легко, но всегда

Ты вернешься к началу пути.

Когда вырубят свет и твой крик —

Хорошо, если слово, как тело,

Поплывет по пучине рук.

Все должно повториться, но вряд ли с тобой…

«Ну и бредятина», — подумал Занудин, погружаясь в кресло (Поэт так и не предложил ему присесть). Пальцы машинально принялись перелистывать поднятую с пола книгу. Содержание изобиловало множеством замусоленных, неразборчивых иллюстраций с расставленными на полях птичками. Поэт тотчас же услышал за спиной шелест страниц и, впервые обернувшись, зло сверкнул линзами очков.

— Вы меня не слушаете? — процедил он сквозь зубы.

— Ни в коем случае, обязательно слушаю, — откликнулся Занудин, уронив книгу переплетом вверх: «122 способа ирригации и отсоса жидкости из полостей организма» было написано на обложке.

Занудин напряженно почесал в области нижнего позвонка. Поэт, вздохнув, продолжал:

О узник сюрреализма, очнись!

Свет лампочки тусклый…

Порхающий шаг таракана…

Спешащего к ней,

Хлебной крошке,

Прилипшей к влажной губе твоей…

Тварь божья песню поет: тра-та-та!

Ты так молод, а осанка уже не та…

Занудину свело челюсти от судорожной зевоты, а в горле предательски заклокотало — но к моменту, когда Поэт обернулся, он все-таки успел слепить маску благодушного внимания. Поэт грозно откашлялся.

И вот ты сидишь у своего окна.

Мир тянет тебя к себе — а ты тянешь мир на себя.

Как хочется возвышенного,

Но с каплей не-у-год-ного Богу!

Каплей, предрешенной стать лишней!

Тело обезвожено…

Тело уже неживое…

Что?! Неужели Это случилось?!

Поэт закончил чтение опуса и с чувством глубокого удовлетворения манерно развернулся к Занудину, отложил ножницы в сторону. Поймав на себе настойчивый взгляд Поэта, Занудин понял, что тот не иначе как ждет от него чего-то. Каких-то, стало быть, слов.

— Но в этих стихах совсем нет рифмы, — осторожно отозвался Занудин (словно боясь звучания собственного голоса) — и моментально пожалел о сказанном.

— Ага! Вот как! — вскрикнул Поэт и возбужденно выбежал в центр комнаты.

Занудин потупился и мысленно проклинал себя. В проклятиях фигурировали самые гнусные эпитеты.

— Нет риф-фмы, нет риф-фмы, — передразнивал тем временем Занудина Поэт. Затем, вплотную подойдя к Занудину, хитро заглянул ему в лицо. — А кто вам сказал, голубчик, что это главное?!

Поэт настолько приблизил свою физиономию к лицу гостя, что казалось, кончики их носов вот-вот соприкоснутся. Занудин поежился при этой мысли.

— Ну-у, так принято, мне кажется-а… я в поэ-э-эзии, конечно, не очень… — начал тянуть Занудин, пытаясь отодвинуться от Поэта на приемлемую дистанцию.

— Туф-фта! — воскликнул Поэт, обрызгав на каверзном «эф» Занудина слюнями. Этот губной звук при эмоциональном подъеме сопровождался в исполнении Поэта заметными осложнениями (Занудину приходилось сталкиваться в жизни с картавыми, шепелявыми, причудливо присвистывающими, но подобный дефект дикции ему до сих пор не встречался). — Все туФ-Ф-Фта!

Поэт снова вернулся в центр комнаты, где на него наиболее благоприятно падало освещение. Занудин поспешно вытер лицо рукавом.

— Глупо вставать на путь ограничений. Непростительно глупо. Рамок быть не должно! — Поэт свысока взглянул на Занудина. — Я беседовал со многими Великими. Шагзбиром, Достиувским, Моголем, Геде, Пучкиным… Как таковых, вышеуказанных уже не существует, а взгляды их продолжают меняться и порой крайне неожиданно… — Поэт рассеянно почмокал губами. — Что-то я мысль потерял…

«Вот и хорошо, что потерял», — подумал про себя Занудин, так как пришел уже к однозначному выводу, что этот субъект явно не в своем уме.

— Если хотите — формализм убивает в нас проницательность в деле поиска истины! Нельзя признавать никаких цепей! Никогда! Надо быть художником! — на Поэта вновь напало озарение. — Художником во всем. Когда держишь речь! Когда жаришь дурацкую яичницу! Когда, черт побери, совершаешь соитие…

— Кстати, — решился Занудин на попытку поворота вектора дискуссии, — как тут, в самом деле, с женским-то вопросом, в «Ковчеге»?

— В смысле? — запнулся Поэт.

— Я просто не заметил, чтобы в «Ковчеге» проживали другие женщины кроме Женщины, — не по своей вине скаламбурил Занудин. — А меж тем — ватага здоровых полноценных мужиков собралась под одной крышей…

— По моему велению здесь окажутся сотни женщин! — подпрыгнув на месте, возбужденно закричал Поэт, но уже в следующую секунду пыл его иссяк. — Другое дело, мне все равно никто не даст…

Он погрузился в грустную задумчивость. Неуклюже потер пах.

— Но при чем тут это? — опомнился и вновь впал в безумие Поэт. — Надо быть художником во всем, говорю я вам! О-о! Это мощь!.. Рифма? РиФ-Ф-Фма?! Ха! Мои стихи очень образные — об этом вы, разумеется, ни словом не обмолвились. Когда я пишу стихи — я живу! Мне хочется жить! Вот вы… вы… хотите сейчас жить?..

В руке Поэта — вероятно, для пущей наглядности — откуда ни возьмись сверкнуло лезвие внушительного мачете… Поэт твердым шагом направился к Занудину.

Занудин опешил…

Все произошло молниеносно. Занудин как ошпаренный вскочил с места и пулей вылетел в коридор. Поэт, проявив чудеса проворности, не отстал, и ему даже удалось уколоть Занудина клинком в копчик. Не сказать, что сильно, но по меньшей мере ощутимо. И ощущение, как не трудно себе представить, оказалось не из приятных.

— И-и-и-аааа! — завизжал Занудин и, ухватившись пятерней за незаслуженно пострадавшее место, скрылся в пределах своей комнаты.

— В-о-о-т, — послышалось назидательное «вот» снаружи. — А вы говорите…

Точно выйдя победителем в каком-то негласном, но непримиримом споре, поправив на носу очки и выкатив грудь колесом, Поэт торжествующе удалился восвояси.

— 26 —

С одной стороны, Занудину чересчур часто становилось настолько не по себе в стенах «Ковчега», что в душу закрадывалось небывалое волнение, почти лишающее рассудка и загоняющее в угол от оторопи. С другой стороны, продолжало свербеть упрямое любопытство, которое требовало удовлетворения. Занудин и сам не постигал, каким образом одно с другим способно уживаться в нем одновременно… Возможно, все дело в том, что грань между реальностью и мистикой стирается (причем не в пользу реальности), а человек по-прежнему хочет оставаться собой?.. В этом и заключена его глубинная защита?.. Сознание, дабы сохранить так необходимое ему состояние равновесия, рождает двойника, вторую равноправную половинку. Одна половинка — для нового, неизвестного, безумного. Вторая — для поддержки привычного я. Для радости вкусному столу, остроумному слову или, скажем, любви к теплым носкам… «Иная» действительность, обрушивающаяся на хрупкое человеческое существо, как ни странно может прозвучать, способна спасовать только перед легкомысленной привязанностью к старым слабостям, маленьким житейским потребностям смешного индивидуума. И отсутствие трансцендентных даров — о чем так часто сожалеют мечтательные люди, лишенные ярких переживаний, — становится вдруг воистину спасительным. Рассудок находит лазейку, чтобы в минуты неожиданной опасности защитить себя от пресса непосильных вопросов, стремящихся разорвать уязвимый мозг на атомы. Желал того или нет, Занудин оказался вовлеченным в этот философский эксперимент…