Страница 16 из 25
После того как мы столько смеялись над ошибками «Альтависты», нужно все же сказать, что в данном случае эта система предлагает хорошее (вдохновляемое здравым смыслом) определение понятия «идеального» перевода с одного языка на другой: текст В на языке Бета является переводом текста А на языке Альфа, если при обратном переводе В на язык Альфа получается текст А2, некоторым образом имеющий тот же самый смысл, что и текст А.
Конечно, мы должны определить, что́ понимается под словами «некоторым образом» и «тот же самый смысл», но сейчас мне кажется важным учитывать тот факт, что перевод, даже неверный, позволяет некоторым образом вернуться к исходному тексту. В случае нашего последнего примера (где, между прочим, был использован сначала перевод, сделанный человеком, а затем – машинный перевод) выражение некоторым образом, возможно, не относится к эстетическим ценностям, но оно, во всяком случае, предполагает «анаграфическую» опознаваемость: по крайней мере, можно сказать, что перевод «Альтависты» – английская версия этого французского стихотворения, а не какого-то иного.
Когда придется сравнивать переводы в собственном смысле слова со многими так называемыми интерсемиотическими переводами, придется признать, что «Послеполуденный отдых фавна» Дебюсси считается интерсемиотическим «переводом» «Послеполуденного отдыха фавна» Малларме{♦ 25} (и многие считают эту прелюдию интерпретацией, некоторым образом воспроизводящей то состояние духа, которое хотел навеять поэтический текст). Однако, если отправляться от музыкального текста, чтобы заново получить текст поэтический, это не приведет ни к чему. Даже не будучи деконструктивистами, мы не сможем отрицать, что каждый имеет право понимать томные, извилистые и полные вожделения звуки композиции Дебюсси как интерсемиотический перевод «Кошек» Бодлера.
3.1. Идеальная обратимость
Совсем недавно нам довелось посмотреть телевизионную постановку по мотивам «Сéрдца» Де Амичиса{♦ 26}. Кто читал эту книгу, тот признал в постановке нескольких персонажей, уже вошедших в пословицу, как Франти или Деросси и Гарроне, и, наконец, атмосферу туринской начальной школы в эпоху после Рисорджименто. Но было также отмечено, что в отношении нескольких персонажей в постановке были допущены некоторые изменения: была углублена и развита история молодой учительницы с красным пером на шляпке, выдуманы ее особые отношения с учителем и так далее. Несомненно, что человек, видевший эту постановку, даже если он всегда приходил уже после начальных титров, мог понять, что фильм снят по «Сердцу». Одни, возможно, могут кричать о предательстве, другие, пожалуй, решат, что эти изменения помогают лучше понять ободряющий дух книги, – но заниматься здесь такого рода оценками я не намерен.
Проблема, которую я перед собой ставлю, такова: смог бы борхесовский Пьер Менар{♦ 27}, не знавший книгу Де Амичиса, заново написать ее почти совершенно точно, отправляясь от телевизионной постановки? В ответ на это я, конечно, выражу сильное сомнение.
Возьмем первую фразу «Сердца»:
Oggi primo giorno di scuola. Passarono come un sogno quei tre mesi di vacanza in campagna!
[Сегодня первый день школы. Прошли, как сон, три месяца каникул в деревне!]
Посмотрим, как это переведено в недавнем французском издании (Le livre Coeur, «Книга “Сердце”»):
Aujourd’hui c’est la rentrée. Les trois mois de vacance à la campagne ont passé comme dans un rêve!
<b>[†</b> Сегодня начало учебного года. Три месяца каникул в деревне прошли как во сне! <i>(фр., Караччоло – Масе – Мариньяк – Пеку́)</i><b>]</b>
A теперь, в духе все того же Менара, попробую сделать итальянский перевод французского текста, попытавшись забыть подлинный зачин «Сердца». Уверяю, что я работал, не глядя в оригинал, то есть до того как перечел и переписал его здесь, – и потом, речь не идет об одном из таких зачинов, которые навсегда врезаются в память, как «Тот рукав озера Комо» или «Девчушка возвращается с полей»{♦ 28}. Обратившись к указаниям французско-итальянского словаря Бош и переводя буквально, я получил следующее:
Oggi è il rientro a scuola. I tre mesi di vacanza in campagna sono passati come in un sogno!
<b>[†</b> Сегодня опять в школу. Три месяца каникул в деревне прошли как во сне! <i>(ит., Эко)</i><b>]</b>
Перейдем теперь к случаю более затруднительному. Вот зачин одного французского перевода «Пиноккио»:
Il у avait une fois…
«Un roi!» diront tout de suite mes petits lecteurs.
«Non, mes enfants, vous vous êtes trompés.
Il y avait une fois un morceau de bois». (Gardair)
[Жил да был…
«Король!» – тут же скажут мои маленькие читатели.
«Нет, детки мои, вы ошиблись.
Жил да был чурбан».]
Если неизменно придерживаться буквы словаря, это можно перевести так:
C’era una volta…
– Un re! dira
– No, bambini miei, vi siete sbagliati. C’era una volta un pezzo di legno.
<b>[†</b> Жил да был…
– Король! – тут же скажут мои маленькие читатели.
– Нет, ребятки мои, вы ошиблись. Жил да был чурбан. <i>(ит., Эко)</i><b>]</b>
Если помните, настоящий «Пиноккио» начинается так:
C’era una volta…
– Un re! dira
– No ragazzi, avete sbagliato. C’era una volta un pezzo di legno.
[Жил-был…
«Король!» – немедленно воскликнут мои маленькие читатели.
Нет, дети, вы не угадали. Жил-был кусок дерева.] (ит., Э. Казакевич)
Следует признать, что возвращение к оригиналу дает хорошие результаты. Посмотрим теперь, как обстоит дело с другим французским переводом:
– Il était une fois…
– UN ROI, direz-vouz?
– Pas du tout, mes chers petits lecteurs. Il était une fois… un morceau de bois! (Gazelles)
<b>[†</b> – Жил однажды…
– Скажете, король?
– Вовсе нет, дорогие мои маленькие читатели. Жил однажды… чурбан! <i>(фр., Газелль)</i><b>]</b>
Наблюдение первое. «Жил однажды…» – перевод правильный, но он вводится зна́ком тире, как будто здесь говорит один из персонажей новеллы. Несомненно, кто-то эти слова говорит, но это Рассказчик, то есть голос, который на протяжении текста неоднократно возвращается, но не представляет ни одно из dramatis personae[45]*. Казалось бы, ничего страшного. Но вся закавыка в том, что в переводе эти маленькие читатели, вводимые в текст вторым тире, после того как было (незаконно) поставлено первое, выходят на сцену так, будто они участвуют в «реальном» диалоге, и остается неясным статус слов direz-vouz («скажете»): то ли это маленькие читатели обращаются к автору, то ли сам автор метанарративно комментирует восклицание, приписанное ему читателями, и тем самым представляет их как Образцовых (или идеальных) Читателей, тогда как в действительности мы не знаем и никогда не узнаем, что сказали бы реальные читатели, поскольку голос автора в зародыше пресек всякую возможность их вмешательства.