Встретимся в Эмпиреях

— Нет… нет… нет… — одно за другим отметала «принцесса». — А посерьезней, а?

— Хорошо, — сделав отмашку Демону, чтобы тот успокоился, объявляю я. — Не знаю, приглянется ли вам… Игра — серьезней некуда. И не игра даже…

— Ну.

— В общем, каждый по кругу может задать остальным какой-нибудь вопрос. Жизненный и каверзный. Любой из тех, каких по привычке мы склонны избегать. С условием, что другие обязаны отвечать честно-честно, как себе самому, и не имеют права отказываться.

Тишина.

— Но это же вовсе не весело, — морщит нос Демон.

— А мне нравится! — бурно заступается за мое предложение Виктория. — В этом есть что-то будоражащее. Лучше, по крайней мере, чем твои, Демон, вечные дурацкие «ножички» и все остальное, на что ты горазд.

Демон с уморительно оскорбленным видом пожимает плечами и больше не спорит.

— Слива, ты играешь?

— Хм… не знаю…

— Значит, играешь! Все готовы?

Я готов — мне быть неготовым глупо, сам ведь придумал и предложил. Демон и Слива, смущенно глядя себе под ноги, тем не менее кивают головами: да, мол, как скажете.

— Прекрасно. Я в таком случае первая спрашиваю, — Виктория задумывается. — А сама я не обязана отвечать на свой вопрос?

— Нет, Вик, тебе на собственный вопрос отвечать не нужно, — объясняю тоном знатока. — Иначе вопросы будут выходить с поблажками, сами понимаете.

— Отвечать честно! — напоследок грозит пальчиком Виктория, внушительно заглянув в глаза всем сидящим. — Ладно. Тогда-а… поступок, за который вам невыносимо стыдно по сей день!

«Ого!..» — проносится, вероятно, в мыслях каждого.

— Демон, отвечай ты.

— Дайте хоть подумать-то, — чешет затылок. Выражение лица — поистине мученическое.

— Ну давай, давай, — не терпится Виктории.

— Хорошо, слушайте, — вздыхает Демон и так начинает свой рассказ: — Когда я только пошел в школу, вместе со мной в класс попал один малыш. Его так все и звали: Малыш. Потому что он был редким крохой. Головастый, умница — но в физическом развитии от своих сверстников отставал здорово, точно вообще не рос. Девочки над ним посмеивались. Ребята унижали и издевались, кому как заблагорассудится; каждый — в меру своей испорченности. Ребячья же жестокость в этом возрасте зачастую не знает границ, правда ведь? А Малыш не мог, да скорее, и не умел ответить. Вы бы видели порой это немое бессилие в заплаканных детских глазах — и у вас бы сжалось сердце. Я старался держаться в стороне, но… Когда в очередной раз его особо пристрастно донимали двое «больших» — не выдержал и заступился. Расквасил нос одному. Второму сгоряча вывихнул руку. К Малышу впредь не лезли, косились на меня, опасались. И Малыш стал за мной таскаться, точно привязанный. Боготворил меня. Остальные же — просто отвернулись. Но я-то, поймите, тоже был ребенком! Каково мне было, подумайте! Никогда до той поры я не знал, что такое шкура изгоя. Сколько себя помнил — я был в центре внимания, все меня любили. Кто не любил — завидовали. А теперь… Время шло, и я мало-помалу начал корить себя за ту проявленную слабость. «Дуралей, — говорил мне голос внутренней обиды, — променял свое место среди других ребят, какими бы они ни были, на прилипшего пиявкой и вечно заглядывающего в рот Малыша. На всеобщее отчуждение!» И незаметно жалость к Малышу стала перерождаться в моем сознании в жалость к себе! Не удивительно, что однажды это все-таки случилось, гм… Улучив момент, когда вокруг собралось побольше девочек и ребят, я заставил себя найти повод, развернулся к Малышу и, рявкнув что-то вроде «отклейся от меня наконец!», сильно стукнул. Малыш упал, ударившись о выступ учительской кафедры, заплакал, и, представьте — получилось так, что я сломал ему ключицу!.. В итоге, я вернул себе свой проклятый авторитет и право на членство в обществе остальных детей. Судьба Малыша мало кого волновала. Бедные его родители, боже мой, даже не пытались узнать, кто это сделал — настолько они привыкли к несправедливости, окружавшей их сына… Я так и не увидел больше Малыша потом. Забрав ребенка из больницы, семья его тут же переехала в другой город. Куда именно — не знал никто. Вот… Все, что у меня осталось, связанное с той давней детской историей — стыд, горечь и воспоминание о разрывающем душу вопросе в несчастных глазах Малыша, когда он лежал, рыдая, на полу у моих ног: «За что?..» И в этих глазах (самое невыносимое и нещадно засевшее в сознании) по-прежнему тусклым огоньком светилась преданность. Преданная мною преданность Малыша. Ребенка, которому было больно… Где бы ты сейчас ни был, Малыш, хоть ты, понятно, и не малыш уже (я даже не помню, как тебя зовут!): прости меня, приятель. Прости.

Демон замолчал, и никто долгое время не мог проронить ни слова. Просто сидели и пришибленно глядели перед собой — не знали еще в ту пору подобных актов откровенности, вот и смешались, оробели. Сбивало с толку то, что Демон первым мог превратить задумку в фарс, посмеяться. Никто бы не удивился, зная Демона, ни о чем не пожалел, и этим бы все закончилось. Но Демон не прибегнул к излюбленному средству, а значит, не оставлял выбора и нам.

— Давай-ка теперь ты, Гоголь, — останавливается один раз взгляд Демона на мне, — история за историю.

— Да, сейчас. Только не обвиняйте в нечестности. Что на ум пришло первое, то и рассказываю, — брякаю от волнения.

— Ладно, ладно, — успокаивают начавшие потихоньку оживляться ребята.

— Было это давно. История, вообще, полумистическая, и загадки в ней для меня больше, чем, собственно, стыда, который я испытал.

— Мы слушаем.

— Когда я был маленьким, я не любил улицу — она меня… пугала. Очень много времени я проводил на балконе. И так иногда заигрывался, что воспринимал его частью своего маленького закрытого мира. Где ничего, знаете, из ряда вон выходящего не случается. Где все в воле моих незаметных постороннему глазу безобидных причуд. Как сейчас помню, перезанимавшись всем чем можно — рисованием, солдатиками, конструктором — я стоял у перил и ел большой сочный персик. Вскоре в руке осталась одна косточка, а косточка была внушительная, в пол-ладони. Как раз в этот момент под окнами проходила старушка, мрачного вида такая, вся в черном. И что же я делаю, дурная голова? Ну да, запускаю косточкой в старушку! До сих пор не пойму себя, зачем я так поступил. Я попал ей в шею, а может быть даже в затылок. Она вскрикнула так странно, что звук, из нее вырвавшийся, походил больше на протяжный вздох. Пулей меня вынесло с балкона, за секунду я оделся и, тенью прошмыгнув мимо родителей, выскочил на улицу, которой так боялся. Дело в том, что первая мысль, которая пришла тогда мне в голову: старушка могла заметить, откуда кидали, и поднимется сейчас в нашу квартиру, дабы учинить скандал, после чего мне неминуемо влетит. Я осторожно обошел дом и выглянул из-за угла: старушки под окнами уже не было. Облегченно вздохнул, для солидности немного послонялся по безлюдному двору. Когда я вернулся домой, из кухни доносился оживленный разговор, и я, по пути разуваясь, зашел на голоса. Меня чуть кондратий не хватил! За столом сидела та самая старушка… Все обернулись на меня, но я видел только взгляд ее выцветших глаз — клянусь, это была она. Теперь я уже имел незавидную возможность разглядеть ее хорошенько. Небольшого росточка, сгорбленная, крючковатый нос, до белизны седые космы, сморщенное, похожее на печеное яблоко, неживое лицо — именно так я и представлял себе ведьму в том возрасте. Пропал, понял я. Все внутри содрогалось. Но вопреки моим наихудшим ожиданиям, дело вовсе не походило на безнадежное. «Вернулся, сынок? — с улыбкой встретила меня мать. — В кои-то веки хоть надумал прогуляться». Она взяла с блюда персик, такой же большой и сочный как предыдущий, и подала мне. Опустив глаза, забрал, спрятал за спиной. «Ну что же, пойду я, — пролепетала в это же время старушка и поднялась со стула, — спасибо вам, счастливенько, мои дорогие». «Заходите еще», — убегая вперед в прихожую отворить перед ней дверь, заискивающе ответил отец. Переведя дух, я уже собирался исчезнуть в своей комнате, но не тут-то было. Каким-то чудным образом старушка оказалась подле меня, поймала мою ладонь в свою сухую ручонку. «Еще много времени ты не будешь думать ни о чем». Сказала это и отпустила. «Кто она, мам?» — спросил я, когда старушка ушла. На глаза навернулись беспричинные слезы, сдержать которые не было сил. Мать по-доброму рассмеялась и, вытерев мое лицо платком, ничего почему-то не ответила. В нашем доме таинственная гостья больше никогда не появлялась. Я спрашивал у отца. Ему как память с порошком выстирали…