Встретимся в Эмпиреях

«За что пили, господин куратор?» — интересуется Слива.

«За победу, на! За нашу, на, победу, сынок!» — Нарожалло находит блюдце с остатками порезанного лимона и расторопно закусывает, широко раздувая ноздри.

Замечаю, как опьяневший Демон, скосив глаза к переносице, целится в Нарожалло из пистолета.

«Перестань, не порть праздник, брат», — закрываю дуло ладонью, пытаясь отвести ствол вниз (крайне опрометчиво с моей стороны).

Палец Демона неаккуратно ложится на спусковой крючок — и гремит выстрел!..

— А-а-а-а! — хватаясь за пустоту под запястьем, перебудил, помню, тогда всю палату.

— Эй, ты чего там, парень?

— Да ничего, — приподнимаюсь и вытираю краем простыни взмокший лоб. — Руки, кажется, лишился…

— Опять?.. Вот непруха, в натуре.

— Кого режут?

— Мужики, хорош бакланить! Дайте поспать.

— Спи, сладенький, спи.

— Чего-о?

— Цыц!

— Поцыцкай еще!

Закрываю глаза и пытаюсь восстановить в памяти сон с самого начала, цепляюсь за каждую незначительную деталь. Если сразу так поступить — запомнится вернее. Соседи по койкам еще долгое время шипят друг на друга в темноте, начисто позабыв про меня, главного виновника переполоха.

А под утро мне приснился еще один сон…

В каких-то пригородных трущобах, где бесцельно слонялся, опустив взгляд под ноги, я повстречал ту самую старушку из своих детских воспоминаний. Встреча неожиданная и ошеломляющая. Я — без пяти минут сформировавшийся мужчина. Она — все такая же, словно время над ней не властно. Хочу заговорить, но старушка упрямо отворачивается. «Я по-прежнему не думаю ни о чем?..» Пытается уйти. «Постой же. Ответь». Поступаю очень некрасиво по отношению к возрасту, но лучшего придумать не могу — опускаю руки на ее плечи и силой разворачиваю к себе. «Кто ты?.. Где была?.. Почему мне не отвечаешь? Бабушка…» Взгляд мой скользит по лицу старушки от запавших глазниц вниз… Я отпрянул! Сначала мне думалось, что ее потерявшие всякую жизненную яркость губы плотно сжаты от недовольства, но теперь понимаю… рот зашит. Грубой белой ниткой, как у покойницы. Спотыкающимся шагом убираюсь прочь, но не дает покоя сохраняющееся ощущение взгляда в спину. Не вытерпев, оборачиваюсь. Там, где я ее оставил — уже не было никого.

Осенью…

За окном покачиваются от ветра лысые палки деревьев, тротуары усыпаны облетевшей листвой. Редкий понурый прохожий пинает листья ногами, словно ненавидит их за что-то…

Нахожусь на выписке у главврача. Пресытившись безрадостной панорамой за окном, перевожу взор вглубь кабинета, на человека в белом халате. Главврач — немолодой мужчина с поседевшими висками и ямочками на розовых щеках. В его прищуренных глазах не удается угадать никакого выражения. Листает бумаги.

— Пу-пу-пу-пу-пу, — играется губами и поднимает взгляд на меня. — Ну и как ты себя чувствуешь, Р.?

— Сносно.

— Понимаю, пу-пу-пу.

Не знаю, чего он там понимает. Молчу.

— Вообще, у тебя удивительный случай…

— ?..

— Лишиться конечности за пару дней до призыва, да еще на глазах у… Дело в том, что я периодически вхожу в состав комиссий, занимающихся разбором дел этаких призывников-самоистязателей…

Понеслось. Нашел себе слушателя, елки-палки! Приходится самовольно опуститься на стул. В теле еще ощущается слабость после долгих больничных каникул.

— Я ребят и девчат всегда понимал. Но время такое, знаешь…

— Я тут при чем? — задаю вразрез его говорильне сухой вопрос.

Осекается.

— Да нет… Просто что-то захотелось пооткровенничать, — опять зашуршал бумагами. — Нечего молодым на войне делать, понимаю я это. Надо жить! Твой случай — своеобразный подарок судьбы. Я бы так воспринимал, по крайней мере.

— А я подарков не просил!.. Мы долго еще будем откровенничать, доктор?

— Да что ты все наскакиваешь на старика? — пытается изобразить непоколебимое добродушие.

Несмотря на то, что он врач — маска примеряемого им участия, думаю в тот момент, мало ему подходит. Может, я ошибся, как часто ошибался в своей жизни?

— Пу-пу-пу, ладно. Распишись здесь.

Поднимаюсь и подхожу к столу. Протягиваю свою культю к авторучке и когда осознаю это, вздрагиваю и стыжусь подобной оплошности.

— Ничего-ничего. У тебя есть вторая. Начинай привыкать.

Вывожу роспись левой. Коряво выходит, конечно.

— За что я расписался?

— За «желтую» категорию — за что же еще.

— А вы не отдадите мне мою отпиленную руку на память, доктор? — решил пошутить я. Блеснуть, вроде как, присутствием оптимизма и самообладанием…

— У тебя все в порядке с головкой, молодой человек?

— Наверное, нет, — смущаюсь.

— То-то и оно.

Отхожу в сторону.

— Я свободен?

— Да. Можешь идти.

Направляюсь на выход.

— Постой, Р.! — останавливает меня главврач у самых дверей. — Помогу, пожалуй, тебе, парень, с хорошим протезом. Как настоящая будет! Сам такого не достанешь. Загляни-ка ко мне через недельку. Договорились?

— …

— Из симпатии к твоему юношескому нахальству, Р., — улыбаясь глазами, поясняет он.

Бывает ведь…

Отказываться не стану, поживем еще. А?

* * *

На этом можно было бы и закончить мою историю, но я так не поступлю. Остались два человека, о которых я должен сказать. Люди, благодаря которым я увидел дальнейший свой жизненный смысл.

Начну с того, о ком вы еще не знаете.

10 декабря

Сегодня произошло событие примечательного характера. Ламантин вернулся!

Ламантин — мой сосед по этажу. Мы много обоюдополезно и приятно общались, пока его не забрали в армию. Четыре года назад. На столько же он меня старше. Редкий парень. Свой, что называется. Это первый случай, когда кто-то из моих близких знакомых, а тем более друзей, возвратился с войны.

Он приехал поздно вечером — совершенно нежданно. И всю ночь мы прокурили (курил, вернее, Ламантин один и без меры) у него на кухне, за бутылкой водки и кастрюлькой домашнего вина. Много чего рассказал мне. Местами тянуло пустить слезу, местами вроде бы предполагалось смеяться. А в общем, все сводилось к одному и тому же, тупому и не новому: война — ад, а люди на ней — смелые. «Так ли необходимо окунуться в это, чтобы убедиться самому?» — хочется задать вопрос. Не Ламантину, а в принципе.

Когда Ламантин, невольно вызывавший у меня ассоциацию с двадцати двух летним стариком — так он изменился! — говорил о войне, по взгляду его было видно: он не со мной сейчас, а по-прежнему там. Если бы я отстегнул свои уши (идиотская, конечно, фантазия), которые могли бы слушать самостоятельно, положил их на стол меж рюмок, предусмотрительно повернув раковинами в сторону рассказчика, и ушел — Ламантину бы, я думаю, вполне этого хватило. Впрочем, иногда он меня «замечал».

— Как ты руки-то, братан, лишился, поведай.

У Ламантина недоумевающий вид солдата, живым и невредимым вернувшегося из самого пекла войны и — вот те раз! — нашедшего своего друга инвалидом. На гражданке! Где, казалось, самое страшное, что случается — поранить за шинковкой овощей палец или в спешке врезаться коленом в дверной косяк.

— Раздавило куском бетонной плиты. В «недостройках».

— Как это? Чего там лазил-то?

— Да так. Лазил вот…

Поднимаю руку на свет и даю полюбоваться: протез действительно первоклассный, очень удобный и под цвет кожи — не отличишь. С добрыми мыслями вспоминаю того доктора. Мы выпиваем, и Ламантин вновь держит сказ о войне.

Во время одной из нечастых в его повествовании пауз, когда мы просто сидели, разведя взгляды в разные углы кухни, я (вдохнув глубоко) сказал, что Виктории, Демона и Сливы больше нет. Опять же — не стало их здесь, а не там. Вот как. Особо я, правда, не распространялся. Смотрел на Ламантина и ждал его реакции, что он ответит.