Принц шутов

— Услышь меня, Ялан, сын…

— Сам знаю, чей я сын.

Ангел теперь был настроен куда серьезнее, чем во время предыдущих визитов. Словно он говорил собственным голосом, а не тем, который я придумал для него, когда он был еще на девять десятых плодом моего воображения.

— Скоро придет время, когда тебе понадобится вспомнить, откуда ты родом. Ты плывешь в край саг, в край, где нужны герои и где становятся героями. Тебе понадобится вся твоя смелость.

— Не думаю, что там помогут воспоминания об отце. Добрый кардинал пустился бы наутек, если бы ему преградила дорогу коза. Даже не слишком крупная.

— В природе детей недооценивать силу своих родителей. Время взрослеть, Ялан Кендет.

Он поднял лицо, и я увидел золотые глаза, отражающие рассветные лучи.

— И что такого хорошего в храбрости? Скилфа верно сказала: мы все верны своей природе, кто-то хитер, кто-то честен, кто-то смел или изворотлив, ну и что?

Баракель пожал крыльями.

— Твоя бабка говорила о тебе со своей сестрой: «А ему хватит характера? Достанет храбрости?» Она называла тебя праздным поверхностным мальчишкой, склонным к показухе, но пустым внутри. «Ум, затуманенный ленью, притупленный пустословием, — сказала она, — но его еще можно заточить. Хватило бы нам времени и места — из этого ребенка вышел бы толк, но у нас нет ни того ни другого. Наше дело устремляется к развязке, не столь далекой во всех смыслах, и в этот миг произойдет нечто такое, что изменит мир». Вот так она сказала о тебе.

— Я бы удивился, если бы она знала, кто я и что я. И я достаточно сообразителен, когда в том есть нужда. Смелость — это что-то вроде поломки. Близнецам не хватает того, что нужно человеку, чтобы испытать страх. Снорри панически боится быть трусом. В их языческих россказнях есть такой змей Ороборос, который жрет собственный хвост. Боязнь страха — не в этом ли храбрость? Потому ли я смел, что не боюсь бояться? Ты на стороне света, а свет, как известно, проясняет. Пролей достаточно яркий свет на любую смелость — и она окажется лишь изощренной формой трусости.

Я постоял, сжимая голову руками, мучительно подбирая слова.

— Человечество можно разделить на безумцев и трусов. Моя личная трагедия в том, что я появился на свет в мире, где вменяемость считается недостатком.

Под взглядом Баракеля у меня иссяк запас слов.

— Ум создает все более изощренные способы самооправдания, — сказал он. — Но в конечном счете становится понятно, что хорошо, а что нет. Так бывает у всех, хотя люди могут годами пытаться зарыть это знание поглубже, зарыть под толщей слов, ненависти, вожделения, горестей или других кирпичиков, из которых они строят свои жизни. Ты знаешь, что правильно, Ялан. Когда придет время, ты узнаешь. Но знать — недостаточно.

Мне потом сказали, что я почти неделю был не в себе. Спал двадцать два часа в сутки, наполовину просыпался, лишь чтобы позволить Туттугу чуть не силком накормить меня теплым варевом, причем внутрь попадало далеко не все. Близнецам приходилось держать меня за обе руки, когда природа изредка звала меня к борту, а то я бы рухнул и пропал. Мы пересекли открытое море, потом день за днем следовали вдоль берегов Норсхейма, направляясь на север.

— Проснись!

И это было все, что сказал ангел в то утро.

Я открыл глаза и увидел серый рассвет, колышащийся парус, услышал крики чаек. Баракель молчал. Ангел сказал правду. Я всегда знал, как надо. Просто не делал.

— Мы что, уже почти приплыли?

Мне стало лучше. Почти хорошо.

— Уже недалеко.

Туттугу сидел рядом. Остальные в утренней дымке бродили по палубе.

— А-а!

Я, прикрыв глаза, попытался представить твердую землю, надеясь избежать привычной утренней рвоты.

— Снорри говорит, ты здорово лечишь раны, — сказал Туттугу.

— Боже! Это путешествие меня доконает. — Я попытался сесть, но свалился со скамейки — был еще слишком слаб. — Я думал, что увижу всякую нежить и психов с топорами, но нет, похоже, я успею умереть в море.

— Возможно, это будет к лучшему. — Туттугу протянул мне руку, чтобы помочь встать. — Хорошая чистая смерть.

Я уже почти взял его за руку, но отшатнулся.

— О нет! Вот это — ни за что! — Еще немного — и я не смогу прогнать с дороги прокаженного, не излечив его. Вашу ж мать! — Ты вроде как не ранен.

Туттугу яростно поскреб пальцами рыжий куст бороды, что-то бормоча.

— Чего?

— В борделе подцепил.

— Триппер? — Это хоть заставило меня улыбнуться. — Ха!

— Снорри сказал…

— Туда я руки накладывать не буду! Бога ради, я принц Красной Марки! Не какой-нибудь бродячий знахарь!

Толстяк явно сник.

— Слушай, — сказал я, понимая, что, когда мы высадимся, друзья лишними не окажутся. — Может, я и не знаю ничего толком про раны, но про триппер знаю побольше любого смертного. У вас тут есть горчичное семя?

— Наверно.

Туттугу нахмурился.

— Каменная соль? Немного черной патоки, какое-нибудь дубильное вещество, скипидар, а еще — бечевка, две иголки поострее и имбирь… ну, это уже не обязательно, но было бы неплохо.

Он медленно помотал головой.

— Ну, значит, куплю в порту. Сварю по древнему фамильному рецепту. Прикладывай к пострадавшим частям тела, и через шесть дней будешь как новенький. Ну, в крайнем случае — через семь.

Туттугу широко ухмыльнулся, что было уже хорошо, и дружески пихнул меня на норсийский манер, а это куда больнее, чем привычный южанам дружеский удар кулаком в плечо. Вот и все. А потом он нахмурился и спросил:

— Иголки тоже прикладывать?

— Ну, когда я сказал, что надо прикладывать, имелось в виду, что надо намазать иголку и уколоться ею. Понадобится запасная, потому что от мази они быстро ржавеют.

— Ой! — От ухмылки Туттугу почти ничего не осталось. — А бечевка — чтобы повеситься?

— Мешочек привязать на… Слушай, я тебе перескажу кровавые подробности, когда добудем ингредиенты.

— Земля!

Это крикнул один из близнецов — и, надо сказать, очень вовремя нас отвлек.

Мои морские мучения почти закончились.

25

Дымка окутала Норсхейм, так что я мог разглядеть лишь мокрые черные скалы и зловещие утесы, покуда мы преодолевали последний километр, отделяющий нас от берега. Мы миновали другие норсийские суда. По большей части они были посолиднее нашего и волокли сети или перевозили грузы, но всех их объединяли характерные для здешних краев очертания. Мы видели и другие ладьи, с десяток примерно, и почти все они стояли на якоре, а одна направлялась в открытое море, но было заметно, что красные паруса маловаты для такой задачи.

Подплыв еще ближе, мы увидели порт Тронд, поднимающийся над черным каменистым берегом у подножия гор, словно выходящих из морских глубин. Я-то думал, что Ден-Хаген унылое место, но на фоне Тронда тамошний порт казался раем, прямо-таки излучающим радушие. Норсийцы строили свои дома из сланца и тяжелого леса, с торфяными крышами, а окна были похожи на щелки, неспособные пропустить тонкие пальцы ветра, уже вырвавшего у меня остатки тепла. Пошел дождь, сплетающийся с ветром и колющий щеки, словно лед.

— И это что, лето такое? Как вы его отличаете от зимы?

— Роскошное лето! — Снорри раскинул руки.

— Как отличаем? Ну, зимой нет мошкары, — сказал Арне у меня за спиной, — и снег лежит в два метра глубиной.

— И отсюда до порта можно дойти пешком, — добавил Снорри.

— Я даже не знал, что море замерзает… — Я отошел, чтобы поразмыслить над этим, и выглянул между двух щитов, закрепленных перед прибытием. — Ну, тогда хотя бы качка прекращается.

Мы прошли последние полкилометра на веслах, опустив парус. Говорю «мы», потому что я обеспечивал моральную поддержку.

— А почему Сломай-Весло так зовут? — спросил я, глядя, как все трудятся.

— Это он так первый раз сходил на веслах, — ответил Эйн.

— Лет ему было четырнадцать, не то пятнадцать, — продолжил Твейр.