Страница 58 из 135
Когда хоть это стало ясно, Максвелл открыл отвертку в своем полевом перочинном ноже и принялся вскрывать яйцо. Шов у основания приоткрылся, стал виден разъем для подключения к компьютеру. Максвелл хмыкнул.
Кабинет Джоан располагался наверху Святилища, напротив ее спальни. Максвелл тихо двинулся туда, стараясь не слишком громко лязгать Ногой; Джоан еще не спала — она тихо беседовала у себя в комнате с каким-то мужчиной. Дверь кабинета была не заперта. Верхний свет Максвелл не включал — с помощью фонарика он нашел компьютер «Крэй»[170], на котором Джоан писала письма и вела баланс; компьютер был рассчитан на потребности ревизора общественного мнения, так что для таких простых заданий был нелепо мощным, зато это позволяло задействовать его для какого-нибудь внезапного особого проекта. Максвелл убрал со стола пепельницы, кофейные кружки и небольшую стопочку комиксов «Чудо-женщина» и принялся за дело. При свете фонарика всего за несколько минут он подключил яйцо к центральному процессору «Крэя» и выделил ему лишний петабайт[171] памяти. Дважды проверив все кабели, он нажал на кнопку питания компьютера.
Рождение произошло практически мгновенно.
Содержащееся в яйце эмбриональное сознание вылупилось в больший объем памяти «Крэя» и быстро развилось в Существо. Оно осознавало себя и тут же ознакомилось с Максвеллом, которого увидело через установленную около монитора видеокамеру. Монитор зажегся, осветив Максвелла изумрудным светом, и когда командир танка слегка подался вперед, камера сделала цифровое фото для распознавания. Подключаясь к сети, зачирикал модем, и через два звонка и двадцать восемь секунд в машине уже имелось имя Максвелла и все главные сведения о его жизни, включая военное досье и последний психологический портрет.
Мягкое свечение экрана превратилось в интенсивную пульсацию — у эпилептика мог бы случиться приступ. Максвелла оно загипнотизировало. Когда он погрузился в транс, на мерцающем экране появился глаз — зеленый, единственный горящий Глаз рассерженного бога. Максвелл хотел закричать, но не смог.
Глаз казался и знакомым, и чуждым одновременно. Это был не человеческий глаз, но в нем проглядывало человечество, как если бы человеком стала сама История: даты, имена, места, поступки и происшествия, взлеты и падения племен и народов, рассказы о начале начал, империи, завоевании, диаспоре — каким-то образом все это слилось и трансформировалось в единую безграничную сущность. В голодную сущность, истосковавшуюся по смыслу и структурированности изложения, которая рассматривала Максвелла с его прошлым как возможную легкую закуску.
Монитор пульсировал; казалось, что стены кабинета растворились, Максвелл представил, что снова находится у того нигерийского нефтеперерабатывающего завода в Порт-Харкорте. Он стоял на двух настоящих ногах, неизувеченный, и подобное чудо наполнило его скорее ужасом, чем радостью. Ему хотелось убежать и спрятаться, но и танк, и товарищи исчезли, и он в страхе обернулся к воротам завода и увидел, что его покинули даже духи: подле расставленных вдоль обочины ржавых бочек не было заметно никакого движения.
Он остался совсем один. Африка от Сахары до Калахари опустела, ее население ампутировано, история нарушена без предупреждения — и даже без сколь угодно противоречивого объяснения. Максвелла со всех сторон сжимала необъяснимая пустота.
И кое-что еще: где-то в мозжечке давил вопрос, требовал ответа.
— Не знаю, — прошептал Максвелл, будто бы в церкви. — Не знаю, почему они ушли. Никто не знает.
Давление переросло в боль, оно усиливалось… Парализованный Максвелл беспомощно пытался поднять руки, прикрывая голову.
— Я не знаю почему! Я не знаю почему! Мне не объяснили! Мне никто не хотел ничего рассказывать!
Глаз, всматриваясь в его агонию, словно через линзу микроскопа, увидел, что человек говорит правду. Но известной Максвеллу правды было недостаточно; живая история не примирится с отсутствием ответа на свой вопрос.
Прошлое отступило. Модем снова включился и начал звонить, открыв дверь в настоящее, в мир еще не исследованных данных. Монитор мигал; Глаз разросся, заполнив весь экран. Зеленый свет обволок всю комнату вместе с Максвеллом. И его предыдущее сумасшествие, можно сказать, было фигней по сравнению с тем, что наступило, когда с ним заговорил Глаз Африки.
ЭТО ПРОВЕРКА
Когда Брайс возвращался домой, Негры лежали в ожидании.
После ужина он пришел в возбуждение и остался в центре, зашел в несколько модных ночных клубов такого типа, что был увековечен в литературе минималистов конца XX века: «Студия Апатия», «Кафе Хладнокровия», «Дистопия», «Потерянное Поколение». Именно в последнем клубе (совладельцем которого являлся автор нескольких бестселлеров, журналист-катастрофист Тэд Уинстон Пеллер) Клэйтон встретил высокую красавицу с молочно-белой кожей и в пурпурном атласе, которая молча подошла к нему, предложив пипетку с прозрачной жидкостью. Клэйтон запрокинул голову и залил по капле в каждый глаз. Этот наркотик назывался «Праздником банкира», в нем сочетались световые эффекты мягкого психоделика и кокаиновый восторг, плюс кратковременная потеря памяти, как от очень хорошей травки; но что лучше всего — влияние его скоротечно, а отходняк легкий, так что можно раскованно провести часок с незнакомцем (чье имя потом не вспомнишь, а он не вспомнит тебя, так что обоюдная анонимность гарантирована) и вовремя вернуться к реальности, прийти домой не слишком поздно, и никакого похмелья или назойливого гостя, с которым придется разбираться наутро. Клэйтон и его безымянная подруга танцевали; смеялись; издавали отрывочные слоги; целовались; и дрочили друг друга всухую под вращающимся зеркальным шаром; а уже в 00:30 Клэйтон спокойно ехал в такси на окраину, один, с влажными глазами и прочищенной душой. Лучше и быть не может.
Клэйтон жил в кооперативной квартире в Вашингтон-Хайтс, к северу от Гарлема. Негров здесь не стало уже давно, и сюда медленно заселялись латиносы, арабы и индусы. Клэйтон был рад, что строительство «Нового Вавилона» и вызванный этим рост цен на жилье заставил почти всех их снова переселиться куда-то еще. Вашингтон-Хайтс считался этакой облагороженной гаванью — жили там в основном белые либо спокойные азиаты, и не было никакой преступности, кроме налогового мошенничества; хотя, если рядом с районом процветает гетто, надолго безопасным он не останется.
Брайс попросил водителя остановиться на квартал раньше, чтобы пройтись по парку, разбитому рядом с домом, и высушить крокодиловы слезы «Банкирского праздника» на прохладном ночном воздухе. Летним вечером ему вполне могли бы повстречаться и другие гуляющие, но в ноябре в такой час весь парк принадлежал ему — по крайней мере, так казалось поначалу.
Ноябрь. Уже? Да, наступил 56 минут назад, судя по стрелкам часов. Висящие на оранжевых ветвях клена бумажные фонарики, похожие на тыквы с прорезанными глазками, напомнили Клэйтону, что сегодня Хэллоуин, — теперь ясно, почему в ночных клубах было столько людей в причудливых костюмах, уж не говоря про кошачьи усы на лице его партнерши по танцам, которые он счел глюком.
Налетел ветер, притащив в маленьком смерче опавших листьев праздничный пакет для сладостей. Клэйтон наклонился и поднял его. «СТРА-А-АШНО хочется сладкого» — было написано на пакете. Заглянув внутрь, Клэйтон не нашел ничего стра-а-ашно сладкого, даже обертки. Жалко. Сам Клэйтон никогда не ходил по домам, не пугал соседей, выпрашивая конфеты. Отец строго запрещал попрошайничать и предлагал новую форму социального дарвинизма — выдавать детям начиненные бритвенными лезвиями яблоки; так что 31 октября соседские дети благоразумно обходили дом Брайсов — как, впрочем, и в другие дни.
— Ладно, — сказал Клэйтон, смяв пакет. Швырнул его назад в кучу листьев и тут-то увидел первого Негра.
Тот вышел на дорожку и встал перед Клэйтоном, преградив дорогу. Поначалу Брайс не испугался. Пакистанца или араба испугался бы, но Негров Клэйтон считал офисным оборудованием, не страшнее кофеварки. Тем не менее данный экземпляр был одет в дешевый коричневый костюм и котелок — точно не заводской стандарт, — что-то держал в руке, и это что-то гремело: жестяной стаканчик. Полный незаточенных карандашей.