Страница 9 из 13
Я молчал. Костя, словно окаменев, стоял рядом с рыдающей женщиной, все так же держа руку на ее плече. Комната была очень бедной — неопределенного рисунка обои, поблекший календарь трехлетней давности с тремя котятами, играющими с клубками, в серванте черно-белые фотографии, рюмки, фужеры, супницы и сахарницы, полные посторонних вещей — заколок для волос, марок, кон-валют из-под таблеток, сточенных карандашей, стержней для шариковых ручек. Запах старости, пыли, ветхой мебели, упомянутой каши — рядом с пациенткой на тумбочке стояла тарелка с вмерзшей в застывшую кашу вилкой. Атмосфера бедности и беды, давящая атмосфера, вызывающая практически непреодолимое желание бежать отсюда со всех ног. Не должно быть так в нашей работе! За этот год у меня «Скорая» постоянно ассоциировалась с интенсивной терапией, обязательным доступом к вене, кислородной маской, даже с носилками и обязательно с реанимацией (хотя на такой я был всего лишь один раз, и то — без результата). Но всегда, всегда мы что-то делали! Не было у меня еще случая, когда, приехав, все что мы могли — это смотреть и беспомощно переглядываться.
— Хоть что-нибудь, мальчики… я вам заплачу.
— Прекратите! — резко оборвал ее Константин. Он снял с шеи фонендоскоп, встал на колени возле лежащей, положил мембрану ей на грудь. По тому, как сдвинулись его брови, я понял, что дело даже хуже, чем он предполагал. В комнате было душно, по моей спине и груди юркими змейками стекали капли непрошеного пота. Где-то нудно колотилась о стекло жужжащая муха.
— Ну что?
— Ничего, — буркнул напарник. — Андрей, систему доставай, физ и магнезию.
Время словно сгустилось. Как в тумане, я подавал напарнику ампулы, нажимал кнопки на кардиографе, механически отмечая в расходном листе истраченное. Спина Кости уже полностью была мокрой от пота, запах квартиры назойливо лез в нос, в глаза и, казалось, пропитал собой всю кожу. Лился раствор в капельницу, тикали часы на стене, где-то билась о стекло занудная муха, из распахнутого окна неслись крики играющих во дворе детей. Больная все так же лежала, лучше ей не становилось, и глаз она не открывала. Разве что дыхание перестало быть таким шумным — но и только. Дочь сидела на диване, всхлипывая, вытирала красное лицо ладонью, периодически обводя комнату взглядом. В те моменты я отворачивался, чтобы не видеть невысказанный вопрос в ее глазах. Потому что ответ был очевиден и написан на выражении лица Константина.
Костя поднялся. Дочь тоже подняла голову.
— Все, — сказал он. — Мы сделали все, что в наших силах. Больше…
— Она умрет? — чужим голосом спросила женщина.
— Это инсульт, — жестко ответил Костя. — Если уж он случился, назад отыграть его не получится. Поймите нас. То, что можно сделать в условиях «Скорой помощи», я сделал. Но я не Бог.
— Я понимаю. Сколько я вам должна?
Не отвечая, напарник направился к дверям, дернув головой. Я торопливо начал собирать разложенный ящик, старательно избегая взгляда женщины. Та снова сидела в той же позе, спрятав лицо в ладонях. Проклятье, ну почему так? Почему все закончилось вот так?
Громко звякнул пакет с пустыми ампулами, когда я завязывал на нем узел.
— Что мне делать? — внезапно произнесла женщина. — Просто так сидеть и ждать, пока она умрет?
Я не ответил, собирая в другой пакет использованные шприцы и капельницу.
— Какая ж вы, к сучьей матери, медицина, если вот так вот берете и бросаете человека?
Проклятый ящик все никак не хотел закрываться — содержимое, которое идеально помещалось в нем утром, сейчас казалось, увеличилось втрое. Я с трудом защелкнул его, больно прищемив себе палец.
— Вы же клятву Гиппократа давали! У вас что, вообще ничего святого не осталось?
Что я мог ей ответить? Что мог объяснить? Слова ее, хоть и несправедливые, сказанные в состоянии аффекта, били не хуже кнута. Это мне понятно, что стволовой инсульт — это, по сути, приговор, и выживаемость при этом состоянии — крайне невелика, помочь мы ничем не сможем, если уж отступилась больница, но как это объяснить женщине, которую нам сейчас придется оставить наедине с больной матерью. Оставить, по сути, просто смотреть, как та будет умирать.
Я вышел, больно стукнувшись о трюмо в прихожей уже левым коленом. Словно в тумане, мимо меня проплывали стены подъезда, изъеденные плесенью, с висящими, заросшими паутиной, проводами, зашарканные ступени, облупившаяся краска на перилах. Наверное, это и называется «разрыв шаблона». Изначально, ставя свою подпись на заявлении с просьбой принять меня на должность выездного санитара, я жаждал романтики, экстремального адреналина, мне нравилась примеряемая на себя роль спасителя и усмирителя недугов, нравилось, когда тебя ждут и ждут с нетерпением, когда смотрят на тебя надеющимся взглядом, следят за каждым твоим движением, видя даже в банальном открывании ампулы некий высший профессионализм, которому можно довериться. Но в таком беспомощном положении я еще ни разу не оказывался. Не было в моей работе такого, чтобы приходилось просто поворачиваться и уходить, оставляя человека в беспомощном, и — хуже того — в ухудшающемся состоянии. Может, наивно прозвучит, но до этого момента я был почти уверен, что нам по силам справиться с любым заболеванием, особенно когда рядом такой опытный напарник, как Костя. Ситуация, когда даже он оказался бессилен, меня потрясла.
Уже выходя из подъезда, я остановился. Внезапно накатило желание бросить ящик, взбежать наверх, обратно, в ту квартиру, схватить женщину за руки, все ей объяснить, рассказать, дать понять, что мы не бессердечные твари, что есть вещи на свете, над которыми не властен даже самый опытный и знающий врач, говорить, пока в ее глазах не появится понимание, ведь нельзя же так, нельзя поливать грязью тех, кто приехал помочь… Я ссутулился и побрел в машину. Никуда я не пойду и никому ничего не докажу. Да, есть вещи, над которыми не властен никто — ни врач, ни свежеотученный психолог. И понимание — одна из них.
Костя сидел в машине, приоткрыв дверь и куря очередную смердящую скверным табаком сигарету.
— В следующий раз будешь столько на вызове копаться — оставлю там, — сказал он, не глядя на меня. — Будешь на маршрутке до станции добираться.
— Охренел? — взвился я, но посыл возмущения пропал даром — сигарета уже полетела в сторону, роняя искорки, хлопнула дверь и щелкнула тангента рации.
— «Ромашка», тринадцатая бригада, один-три, свободна на Фабрициуса.
— Какая бригада? — криво усмехнувшись, произнес водитель.
— Какая бригада? — эхом прозвучал голос из динамика.
Костя сплюнул в окно.
— Один-три! — рявкнул он в микрофон.
— Где находитесь?
Водитель негромко выругался. На «направлении» сегодня сидела Антонина Васильевна, которая, несмотря на тридцатилетний стаж работы в диспетчерской, отличалась поразительной рассеянностью, и подобные вопросы у нее уже давно вошли в привычку — она была счастливой обладательницей неисчислимого количества внуков, и все рабочее время обычно убивала, не слезая с телефона, старательно выясняя, как поживает, чем занят, что ел на обед и как спал каждый из них.
— На станцию, тринадцатая.
— Слава яйцам, — негромко произнес Костя. Машина тронулась. За окном проплыли ветки бузины, звучно шлепнув по стеклу листьями. «Газель» несколько раз ощутимо качнуло, когда она выбиралась из канавы, в которую ее загнало маневрирование между абы как поставленными машинами. Наконец ее двигатель победно взревел, нас тряхнуло, и машина выбралась на дорогу, которую можно было назвать таковой хотя бы по наличию бетонного покрытия с легкими, практически незаметными, вкраплениями асфальта.
Костя повернулся ко мне:
— Сказать что-то хочешь?
— Хочу, — зло отозвался я. — Хочу сказать, что работать с тобой больше не хочу. Как на станцию вернемся.
— Скатертью дорога, — отозвался напарник. — Мне ж проще будет без карманного робингуда под рукой.
— Да иди ты… — Как всегда, когда эмоции бурлят, нужных слов не находилось.