Дом для внука

— Слушаю, — сказал Межов, разглядывая таблицу.

— Ну вот. Он тогда уж в губцентре был, в органах работал, в ОГПУ — послали на укрепление кадров. И вот во время коллективизации приезжает твой отец к нам с проверкой. Мы, понятно, рады: свой человек, знает нас как облупленных, да и грехов не чувствуем — коллективизацию выполнили досрочно на все сто процентов, колхозам дали самые хорошие названия: «Имени Ленина», «Путь к социализму», «Слава труду», «Красный пахарь»... За такую ударную работу двоих из нас, Щербинина и Баховея, премировали шелковыми красными рубашками. Мне почему-то не дали, хотя я действовал не хуже Ромки Баховея. Ей-богу, не хуже! Ты слушаешь, нет?

— Слушаю, — сказал Межов с улыбкой. — Возможно, просто рубашек не хватило?

— Не знаю, не знаю. Роман всегда вперед меня выскакивал, нахрапистый он, робости не знает, только отца твоего побаивался да Щербинина. Ну, правда, не один он побаивался — все мы, комсомольцы, их воспитанники. Мы с Романом партийные уж тогда были, по возрасту, тоже чуть моложе их, года на три всего, но в эти три года, пока мы в козны играли да за девками подглядывали, они новую власть установили и чуть не на всей гражданской войне побывали. Ясно? А мы поспели к шапочному разбору, опоздали родиться! В такое-то героическое время, а! Ликбез да кулачье только нам остались. Ну и наверстывали, не оглядывались. Ты слушаешь, нет? Слушай, дальше самое интересное.

Вот приезжает твой отец с проверкой, просмотрел бумаги, расспросил что надо и ударился в татарскую сторону. Сперва, конечно, в Каримово — . село самое большое в нашей округе, четыре сотни дворов, шесть мечетей и ни одной школы, а в партячейке всего два человека да с ними трое сочувствующих. Как они создали там колхоз, в таком селе, когда остались кулаки да муллы? Ведь именно они, эти хозяева, сделали пугалом само слово «колхоз»: все-де общее — земля, лошади, бабы, дети и прочий скот и птица. Понимаешь? Темнота, серость. Да только активисты в Каримове были мужики осторожные, они вели агитацию за артель, а слово «колхоз» даже не упоминали. Ведь и колхозный Устав так назывался: «Примерный Устав сельскохозяйственной артели».- Конечно, слово — еще не дело, но когда само дело не знакомо, и к названию приглядываешься с опаской. Так? Нет?

— Так, — сказал Межов.

— Ну вот. А артели здесь были и при царе: грузчики на волжской пристани, плотники, рыбаки — у них сети, лодки, бочки для рыбы — общие, заработанное делили по труду, все ясно, никаких неизвестных. Вот и татары этак-то объяснили своим мужикам. Словом, сколотили артель. И название дали хорошее: Кзыл — Красная.

— И вот приезжает к ним товарищ Межов, большой начальник из самой губернии, из области то есть. А у них как раз сходка, митингуют, давай на трибуну. Николай, конечно, выступил, отметил их высокую сознательность и похвалил за то, что так дружно вступили в колхоз. «Не в колхоз, а в артель», — закричали ему чуть не всей толпой. ! «А это одно и то же», — брякнул правдивый твой отец. И что ты думаешь? — Балагуров улыбнулся во весь рот, показывая редкие белые зубы. — Крестьяне разобрали с артельных дворов лошадей, скот, инвентарь, и наутро колхоза не существовало. Вот так вот!.. — Он смешливо помотал головой. — Совсем заговорил я тебя, старческое недержание содержания. А? На чем мы остановились?

Межов не умел переключаться сразу и не ответил, невидяще глядел на Балагурова: он был сейчас в старом татарском селе, в том древнем Каримове, где больше четверти века назад, почти столько же, сколько он живет на свете, выступал перед крестьянами его отец.

— На третьем десятилетии, — сказал Балагуров. — Потому и вспомнилась коллективизация, что об этом времени говорили. Эх ты, тугодум! Давай-ка таблицу!

Межов подвинул листок к Балагурову, Балагуров надел очки и взял карандаш.

— Слушай: к концу второй пятилетки мы поправились, доходность всех колхозных отраслей выросла, народ стал наконец сытым, обутым, одетым. Но вот наступает тяжелое четвертое десятилетие. Трудности этого периода общеизвестны: война принесла нам потери неисчислимые, гибельные для всякого другого строя. Но мы выдержали, выстояли. А в сорок шестом — засуха. Карточки на продовольствие сохраняются по сорок седьмой год. Видишь, какие показатели? Ну вот. И, наконец, пятое десятилетие: сорок седьмой — пятьдесят седьмой годы. Главное — государство не могло оказать большой помощи деревне, нам нужны были миллиардные капиталовложения, а надо было сперва поднять промышленность, иначе тракторов и машин деревня не получит. Только в пятьдесят пятом мы выходим на довоенный уровень, а через год в районе опять спад: с постройкой ГЭС земли затоплены, лугов нет, скот порезан или продан на сторону, ведущей осталась одна отрасль — земледелие. Причем на худших землях. Вопрос: что делать дальше?

— Ликвидировать земледелие и район закрыть. Балагуров захохотал.

Умеет он смеяться. Весело, непринужденно. Откинулся на спинку стула, очки снял, хитрые глаза спрятались среди розовых щек, и заливается во весь рот.

Межову приятно было на него смотреть, приятно слышать этот веселый смех после командирского баса Баховея.

И Балагурову было приятно с Межовым, он даже чувствовал благодарность к нему — за внимание, за дельность и толковость, за то, что не обманулся, выдвигая его в директоры, хотя Баховей и возражал.

— Если попросту, — сказал Межов, — то самое страшное здесь в том, что за полвека ни одного спокойного десятилетия у нас не было: империалистическая война, революция, гражданская война, война с фашистами. Не столько создаем, сколько восстанавливаем, залечиваем.

— Правильно, но это уже философия, давай ближе к конкретности.

— Если конкретно, то условия района резко изменились. Надо учесть все эти изменения и перестроить экономику района.

— Именно так! — воскликнул Балагуров. — Всю экономику! Надо восстановить забытые отрасли, реорганизовать сельское хозяйство и отбросить все шаблоны, по которым мы продолжаем действовать. Так? Нет?

— Обеими руками «за», — Межов встал и весело поднял обе руки. — Давайте встретимся через! недельку, я приготовлю свои соображения по совхозу. Утятник строить я уже начал...

— Действуй. И пусть тебя не смущают окрики Баховея. Райком — это не только первый секретарь. Будь здоров. Елене Павловне привет.

Они дружески пожали руки, и Межов ушел окрыленным. По дороге домой даже подумал, не слетать ли на денек в Москву к Людке, но вспомнил разговор с главбухом и погрустнел: Щербинин и Балагуров — поддержка, разумеется, крепкая, но денег-то нет, на одном вдохновении утководство не создашь.

Мать, ожидая его, проверяла школьные тетради.

— Извини, мама, пораньше опять не вышло. — Межов разделся в прихожей и прошел на кухню, стал мыть руки.

— У тебя неприятности? — Елена Павловна пошла за ним.

— Да нет, просто задержался с нарядом, а потом в райком вызывали. Балагуров привет тебе передавал.

— Спасибо. — Елена Павловна включила электроплитку, поставила на нее сковородку с картофелем, налила в стакан молока. — Выпей, пока подогревается. Я опять картошку поджарила, мяса в магазине не успела купить. Что ты так на меня смотришь?

— Как?

— Вот теперь тише, только почему-то требовательно слишком, я иногда теряюсь под твоим взглядом.

Межов опустил, голову и сел за стол. Елена Павловна улыбнулась: приятно и грустно было видеть это его смущение после знакомого твердого взгляда. Вот и Николай был точно таким — ребенок и мужчина вместе. Даже боязно, что сын стал копией отца и ничего не унаследовал от нее, матери. Не дай бог, если ему выпадут такие испытания: не согнется — сломается.

— Как твои подчиненные, привыкли к новому директору?

— Враждуем. — Межов выпил молоко, с интересом поглядел на картошку: он крепко проголодался. — Сегодня проводил наряд, и опять то же: я по одну сторону, они — по другую.

— Не привыкли. С новым классом у меня бывает похожее. Я учеников стараюсь узнать, они — меня, вот и получается что-то вроде борьбы.