Дом для внука

— Не вскоре, — крикнула Зоя Мытарина, — матриархат был долго. И хозяйками женщины были хорошими, мужики просто нахальней и сильней физически.

— .Какая чепуха! — поморщилась Юрьевна.

— Я не отрицал, что мужики сильнее женщин, — продолжал Витяй. — И вот мужики учли уроки матриархата: теперь в начальниках у них были не только сильные, но тоже, как и у баб, — пардон, у женщин, — хитрые, коварные, бессовестные хозяева. Чтобы держать людишек в повиновении, они придумали бога в небе и царя на земле, сочинили законы и правила, построили церкви и тюрьмы, разделили живую жизнь на добро и зло. И вот при таком порядке живая жизнь вскоре развалилась надвое: на бедных и богатых, на эксплуататоров и эксплуатируемых, на буржуев и пролетариат. Всем ли слышно?

— Слышно! — сказала Зоя, смеясь.

— Продолжаю. Новый период истории начался с того, что люди усомнились в боге...

Баховей, сощурившись, смотрел на него и не знал, что делать. Этот нахватавшийся верхушек наглый щенок смеялся над ним. Выгнать, что ли? Его выручил Трофимов.

— Сопляк, — сказал он с сожалением. — Ничего ты не знаешь, поросенок, не так все было.

Трофимова поддержал молодой Чернов, вспомнивший разговор с отцом.

— Можно, Роман Харитонович?

— Говорите, — сказал Баховей устало.

— Было вот как. — Борис Иваныч, не вставая, положил перед собой на парту крупные руки, сжал пальцы в кулак. — Произошли мы от обезьян, а также от всех животных и зверей на свете. Почему? А потому, что в человеке намешано много самого разного, не разберешься сразу.

А земля одна, и живут все вместе. Трудно? Трудно. Ведь человеку разум дан, он сознает все, и вот он должен наладить свою жизнь так, чтобы не зверствовать, не жрать друг дружку, не мешать и себя обиходовать. Почему должен? А потому, что жить, как звери, птицы и гады, ему невозможно. Опять же много в жизни непонятного. Например, гроза. Накатила туча, полил дождь, вода, и в этой воде вдруг сверкает огонь, грохочет гром, загорается лес. Почему? Неизвестно. Или вместо дождя град ударит, . побьет все. Или нет ни дождя, ни града, — сушь, люди и животные остаются без корма, возгораются сами по себе торфяники, горят леса. Что делать? Кто поможет? Неизвестно. И вот рождается бог. И не один, а много, каждый по своей специальности: один плодородием заведует, другой громом, третий ветром, четвертый лесами, пятый водами и так дальше. Ты, Витяй, начитанный, знаешь. Ну вот. И люди перед этими стихиями объединяются, учатся разным трудовым навыкам друг у друга и живут деревнями, селами, городками. Й для порядка выдвигают из своей среды старших — появляются начальники, князья-бояре, царь. И жить люди начинают смелее. Почему? А потому, что у них есть родина, которую они сообща готовы защищать, есть своя Волга, своя Хмелевка. И есть заступники, на земле и на небе. Я так думаю.

— Нашел заступников, — проворчала Юрьевна.

— Погоди, дай я скажу, — поднялся Трофимов. — Заступники это разные, а все ж таки польза какая-то была. Иван Грозный, к примеру, государство расширял, укреплял. Или Петр Великий. Этот вправду великий. Русь империей сделал, флот морской создал, науки завел. Да, много они сделали, но народу сгубили еще больше. Запугали до седьмого колена, затуркали, и деваться стало некуда: от бога помощи нет и царевы холуи лютуют. А ведь все держалось на наших отцах и дедах. Что делать? Когда Николашку скинули, мой дед плакал и молился, не знал, как можно жить без царя — это он сам мне рассказывал. Отец тогда уж не молился, в гражданской участвовал, — а в двадцать четвертом году как осиротел. А я печалился в пятьдесят третьем.

— Во-первых, царя скинул не кто-то, а народ, — рассердился Баховей. — А во-вторых, нельзя ставить рядом разные события.

Трофимов посмотрел на него с искренним недоумением:

— Да не ставил я их рядом, что вы! И говорил я не об них — об отце, о себе, о дедушке я говорил. Каждый горевал о своем.

— А ведь правда! — воскликнула с удивлением и непосредственностью Зоя. — Мы на Севере были, а тоже все плакали. — И, поднявшись, возбужденно и сбивчиво рассказала, что тогда на митинге многие плакали, старые и молодые, школьники клятву давали учиться только на хорошо и отлично, вступали в пионеры, в комсомол. И она, Зоя, очень переживала.

— А отец ваш тоже плакал? — спросил Баховей.

И Зоя мгновенно замкнулась, ненатурально засмеялась, отбросив за плечи распущенные волосы. Ответила с вызовом:

— Мой отец не плакал. Он никогда не плакал и не заплачет.

В классе зашумели, и шумели и спорили долго, не слушая друг друга. Потом залился звонок, пришлось урок заканчивать, вернее, обрывать.

В коридоре его встретила Елена Павловна с кипой тетрадей — она вышла из соседнего восьмого класса.

— Ну как, Роман, с благополучным крещением тебя?

— Ка-кое благополучие, чуть не слопали, стервецы!

XIII

Межов, ожидая мать из школы, просматривал газеты. Областная публиковала итоги хозяйственного года, в общем скромные, и отчеты с двух колхозных собраний — один критический, другой положительный, из передового колхоза. Районная дала очень живой репортаж с совхозной молочной фермы, точный по деталям и характеристикам доярок, за подписью «Вадим Щербинин» и толковую статью Лидии Гундоровой, учительницы, о семье. Надо спросить мать о ней. И с журналистом познакомиться поближе. Старик Щербинин просил даже подружиться с его сыном — он не ладил с ним и, вероятно, надеялся, что Межов может повлиять на него благотворно. Мол, оба вы прошли столичную школу, вам будет легко сойтись. Справедливо, конечно, только школы у них разные. Гуманитарии все интеллигенты — искусство, литература, музыка, а тимирязевцы — ученые, колхозники, по колено в земле.

Межов подбросил в голландку дров, чтобы за ночь квартира не выстыла, и опять сел за стол. Двенадцатый час, а матери все нет. Не надо было ей соглашаться на вечерников, от дневной школы устает, а она снова не утерпела — это мой долг, Сережа, у меня большой опыт, стыдно не использовать, я взрослых учеников со времен ликбеза знаю.

Межов взял письмо от жены, которое читал уже дважды, развернул вчетверо сложенный листок.

«Милый, родной мой Сереженька! Мы с тобою не виделись уже целую вечность, а ты пишешь мне о своих крестьянских заботах и ни слова о том, когда ты приедешь. Ведь прошло уже четыре с лишним месяца со времени моих каникул, я исписала десятки листов твоими портретами — рисую по памяти и замечаю, что образ меняется, в зависимости от настроения, ты часто становишься непохожим, и это меня тревожит. Впрочем, шеф случайно увидел один из рисунков, самый непохожий, и расхвалил меня: «Это отличный эскиз, вы станете способным графиком, пишите больше с натуры». А я чуть не разревелась. Если бы ты знал, как мне трудно с твоей «натурой», вернее, без этой «натуры»! И какой же ты эскиз, Сереженька, когда я не могу без тебя, ты моя главная картина, единственная и главная, ты — «Явление Христа народу», и я, кажется, не дождусь, когда ты приедешь. Приезжай непременно, никаких отговорок я не признаю, а начальству своему объясни, что жена у тебя с повышенной эмоциональностью, и если будут тебе чинить препятствия, я их так разрисую, что «Крокодил» покажется сплошным комплиментом человечеству.

Вот видишь, и шутки у меня уже получаются плоскими. Приезжай, Сереженька, тоскливо мне. Как подумаю, что еще целый год, страшно становится. А что будет потом, когда закончу? Плакаты писать в вашем Доме культуры? Ужасно! Ужасно!

Приезжай скорее, родной. Маме передавай привет, по ней я тоже соскучилась. Крепко, крепко тебя целую. Людмила».

Сейчас снять бы телефонную трубку, послать сторожа за шофером — и часа через два-три в областном центре. Первый самолет на Москву уходит в семь утра, значит, в восемь он будет во Внуково, а в девять — «Здравствуй, Людка! Ты куда это собираешься? На лекции? Отставить!».

«Мальчишка! — скажет Щербинин по возвращении. — Надои падают, техника не отремонтирована, уткоферма в строительных лесах, а ты .любовью заниматься! Ты это легкомыслие брось, по-отцовски относись и делу. Он личное никогда не ставил выше общественного».