Дом для внука

— Любопытно, — сказала Ольга Ивановна. — Не думаешь ли ты применить этот метод в Хмелевке?

— А что?! Обязательно! — Балагуров откинул газету. — На дорожное строительство средств не хватает, колхозы им не занимаются, а если такое вот ввести, завертится дело. Ей-богу, стронется, пойдет!

Ольга Ивановна кинула вязанье на ночной столик, выключила свет в кухне и общей комнате и, возвратившись в спальню, стала раздеваться. Балагуров, увлеченный нечаянной мыслью, говорил, что в один-два года можно одеть Хмелевку камнем, если взяться за дело энергично, а в ближайшие два-три года и дороги можно сделать с твердым покрытием и даже заасфальтировать. Ведь сколько убытков терпим из-за плохих дорог: машины гробим, горючее перерасходуем, зерно теряем в страдную пору — уйма убытков!

Ольга Ивановна включила ночник и легла, а он все говорил и говорил, развивая тему дорожного строительства. Он весь был во власти новой мысли, и Ольга Ивановна окончательно утвердилась, что распоряжаться в районе теперь станет он, а не Щербинин, который еще не вошел в эти дела и не чувствует необходимости каких-то практических перестроек.

XI

Она долго не могла заснуть. Балагуров весело посвистывал носом, всхрапывал, а она лежала кирпичом на прогнувшейся сетке кровати и глядела в сумеречную пустоту комнаты. За окном ныл с комариной завывью ветер, глухо гудел в отдалении залив, стучался в стену старый облетевший тополь.

Весь этот год после возвращения Щербинина и ухода из дома сына был для нее медленной непрекращающейся пыткой.

Ким ушел из дома без всяких объяснений. Сложил в чемодан белье и выходной костюм, взял плащ и стопку любимых книг и ушел. «Извини, мама, я не могу быть с вами».

Лучше бы уж не приезжал из Москвы. Оставил известный журнал для этой газетки, по всему Союзу ездил, за границу мог попасть — корреспондент «Огонька»! А он оставил. Не для газетки этой, конечно, явно не для нее. К родителям, говорит, потянуло.

Она сперва думала, что он ушел к отцу, но Андрей жил в гостинице один, а потом сошелся с этой Глашей, Ни любви, конечно, ничего большого у них нет. Настрадался, видно, за двадцать лет, тепла захотелось, человеческого уюта. Чего же Ким сердится на него? Ну, мать не простил, по-мужски понял измену, а отец-то в чем виноват? И отделывается шуточками, насмешлив стал до нетерпимости, ничего не признает. С Балагуровым прежде был дружен, а сейчас смотрит на него как следователь на преступника. А ведь он ему за отца был, не обижал никогда.

У Щербинина он бывает по случаю — в праздники, или занять денег, или просто так, когда он выпивши и чувствует потребность поговорить с отцом. Она ревниво следит за каждым шагом сына, потому что и к ней, матери, он заходит редко, а говорить вовсе не говорит серьезно — улыбочки, шуточки, наигранная беспечность. Что за человек стал? С отцом держится серьезней, спорит с ним и ссорится — Глаша говорит, что ни одна встреча у них не проходит спокойно.

Тоже замучилась баба, на них глядя. Почитает отца и сына, робеет перед обоими и все ей рассказывает, простушка. Наверно, и ее побаивается, если докладывает с такой готовностью. Ольга Ивановна для нее. сейчас если не начальство, так бывшая «законная» жена начальства, с которым нечаянно сблизилась Глаша, маленькая и «незаконная». И вот растерянно угождает всем, оглядывается на каждого, не знает, как сделать лучше. «Ольга Ивановна, посоветуйте, подскажите: Андрей Григорьевич мало едят, плохо спят, они по ночам кашляют и встают курить».

Дома-то она вряд ли называет Андрея на «вы», он не позволит, но все равно и дома она глядит на него как на бога. Это уж не любовь, это религия, как Андрей только терпит. А он терпит вот уже целый год.

«Не обижает он тебя?» — спрашивала Ольга Ивановна.

«Что вы! — удивлялась Глаша. — Он меня жалеет. Вечером придет со службы, я ухаживаю за ним, а он глядит на меня, глядит, а потом вздохнет и погладит по голове: «Славная, говорит, ты, Глаша, дай тебе бог здоровья...»

Простушка. Она и не подозревает, какие чувства кипят в груди ее повелителя, какие бури! А может, бури давно уж отбушевали?

Ольге Ивановне и горько было слышать эти рассказы, и в то же время она чувствовала какое-то утоление от встреч с Глашей, успокаивалась. Лишь в последние месяцы, когда Глаша с дочерней доверительностью и сладким страхом сообщала о возможном ребенке и «Андрей Григорьевич говорят, пусть будет», Ольга Ивановна раздражалась. К этому примешивалось частое напоминание Балагурова о вражде со Щербининым, тревога за

Кима, который следил за ними за всеми, и раздражение росло, превращалось в тихую злобу. Временами она даже ненавидела Щербинина, ненавидела за то чувство вины, которое висело над ней как проклятье и висит сейчас, за муки и свою беспомощность в муках, за сына, который пошел в него, в мучителя... Он был все тем же Щербининым, неизменным и непреклонным, и ее раздражала эта стойкость, этот фанатизм, который прежде притягивал и делал его особенным, исключительным. Только Николай Межов, первый их наставник, был таким цельным и твердым, а потом Баховей, но у Баховея все на свой лад, все проще. Да и Межов с его рассудительностью и спокойствием не был фанатиком.

Ольга Ивановна нащупала впотьмах платок на ночном столике и вытерла горячие от слез щеки. Межов и его Елена Павловна были для нее идеалом супружеской пары, этого идеала можно бы достичь, но Андрей почти не обращал внимания на семью, отдавался работе и считал Ольгу скорее соратницей по строительству социализма, чем женой. Он и детей не хотел в первые годы, потому что надо, видите ли, ликвидировать неграмотность в районе, надо самим закончить образование, надо организовать первый совхоз, а тут подоспела коллективизация и кому же создавать колхозы, как не им.

Только в тридцать втором году родился Ким, да и то потому, что она настояла. «Ты же председатель колхоза, — твердил ей Щербинин, — ты единственная в районе женщина-председатель, и если ты не потянешь работу, ты скомпрометируешь саму идею женского равноправия и вашей полноценности!»

«Какая же это полноценность, когда я столько лет хожу пустая! — возмущалась Ольга Ивановна. — Я рожать должна, чтобы доказать верность идеи, я должна быть матерью, кроме всей работы, и я буду матерью!»

«Ну и будь! — отступался он. — У тебя бабья логика, не докажешь».

Но сына полюбил и назвал дорогим словом КИМ. Правда, любовь его лишь в этом и проявилась, по-прежнему у него не хватало времени для семьи, только в редких случаях — в праздники, в свободные от учебы вечера — он неумело забавлялся с малышом, ласково называл его Кимкой и говорил ей, что разрешит народить еще дюжину большевиков, когда немного освободится от дел. Большевиков... Сейчас Ким улыбается при этом воспоминании, а что до имени, так, говорят, однажды, когда его попросили назвать свое полное имя, он представился — Коммунистический интернационал молодежи Андреевич!

Последнее время она стала бояться разговоров с ним, бояться его злой прямоты, и только Балагуров ухитрялся как-то ладить, смягчая своей веселостью и шутками его колкости. Андрей не расположен к веселости, ему труднее.

Она вспомнила встречу со Щербининым после его возвращения и почувствовала, как в горле опять закипают слезы жалости и раскаяния.

Да, она отреклась от Щербинина, но что она могла сделать тогда?

Она любила Андрея, вместе с ним голодала в коммуне, проводила культурную революцию, раскулачивание, коллективизацию, руководила первым колхозом в Хмелевке. Ей немыслимо было поверить, что муж все это делал во имя черных замыслов, что он тайно исповедовал идеологию классового врага. Но еще труднее было усомниться в правоте партии, которая вывела ее, сельскую девушку, на простор новой жизни и сейчас боролась с внутренними врагами во имя интересов трудового народа, во имя ее интересов.

И она решилась. Андрея с таким обвинением не вернут, а у нее на руках пятилетний Ким, к тому же и выхода не было: либо она верит партии и новой жизни, либо поддерживает мужа, который предал все это.