Страница 17 из 54
— Не знаю… Может быть, не только это, а и еще что-нибудь.
— Проверим.
Больше мы ничего не говорили. Программа действий была ясна, и мы с Руженой ушли.
— Тебе понравился Эрик?
Смешок. И чего она все время хихикает?
— Что здесь смешного?
— Трудно иметь впечатления с первого взгляда…
— Но все же?
— По-моему, он настоящий ученый…
— То есть?
— Он умеет смотреть и думать, не оглядываясь на сторону…
Но я уже не слышал, что говорила Ружена. Странное чувство, похожее на ревность, проснулось во мне. Я прислушивался к нему.
— О чем ты задумался? — спросила она, поворачивая мое лицо к себе.
— Знаешь, я представил себе, что мы уже научились выращивать полимер из воздуха! Покупайте костюмы из биополимеров! Стройте дома из биобетона! И так далее. А нам будет грустно. Загадка решена, тайна раскрыта. Вот и все?. Что делать нам? Куда идти?
— Идти дальше…
— Вперед, только вперед! Пепел Клааса стучит в мое сердце… Ну, а что впереди? Где крылатая птица счастья? Как поймать перья, оброненные ею на лету?
— Серьежа! — с возмущением сказала Ружена. — Ты же только час назад был счастлив! Любовь не может терпеть такой сумасшедший скачок.
— Был, был, говорил, говорил… Любовь, любил, ерунда все, Ру. Любовь — это близость, глубочайшая и долговечная. Ее никто никогда не знал. Адам и Ева, Ромео и Джульетта красивая ложь, добравшаяся на коротких ножках до двадцатого века. А что там у них действительно было, никому не известно. А у нас… у нас все сложно. Когда мы молчим, нам многое понятно. Мы друг в друге. Но стоит сказать слово, как между нами возникает мысль. Она разделяет нас. Ты понимаешь это? Мысль является третьим. Может, и не лишним, но третьим. А иногда и лишним. Мы уже не чувствуем друг друга, не видим себя, а видим ее — мысль. Ты понимаешь это? Я уже не говорю о третьем действительно лишнем, например, об Эрике или Карабичеве… Когда рядом еще кто-то, мы уже не принадлежим себе, а… Спрашивается, что это за любовь, что это за близость, которую все, что есть на свете, может спугнуть или отодвинуть на задний план?
Ружена досадливо морщится, причем крылья ее носика пренебрежительно задираются кверху:
— Ах, какая глупость! Ну разве можно так все перепутывать! Мне, часом, кажется, что мир в твоих глазах перевернут как вверх дно. Если чувство есть, оно спрятано на глубину души и, когда нужно, проявляется. Оно действует как благоприятный фон, на котором разворачивается картина жизни человека. Оно как фундамент, где построены остальные чувства человека. Потчему ты ломишься в открытую дверь, Серьежа?
— Зябко, зябко, Ру, — отвечаю я. — Мне кажется, что я занимаюсь не настоящим делом…
— Скажи, наконец, правду… Тебе со мной хорошо?
— Зябко, зябко, Ру… Иногда с тобой мне тяжелее, чем с другими. Я подозреваю обман.
Ружена поворачивается ко мне. Она бледнеет. На сером лице проступают глаза, как звезды сквозь облака. А я… я чувствую, что меня сейчас вот-вот захлестнет волна и понесет, ударяя о камни и крутые берега.
В предчувствиях бывает удивительный миг. Перед самым действием, когда покой уже кончился, а событие еще не наступило, человек становится ясновидцем. Это странное мгновенье длится миллионные доли секунды. Оно приходит не ко всем и не всегда, но оно приходит. Тогда человек твердо знает, что произойдет и чем все кончится. Он это знает, хотя еще ничего не произошло. Но он знает также, что ничего изменить он не в силах. Его несет волна, тяжелая могучая волна необходимости. И он в ней — всего лишь щепка.
— Больше всего в жизни я боюсь обмана. Тебе не кажется, что наши отношения… они тоже лживы? Просто мы договорились поступать, как нам приятно, и называем это любовью?
Ружена молчит, и ее серое лицо совсем растворяется в вечерних сумерках. Мне кажется, что девушка расплылась, исчезла в мглистом воздухе и я остался один. Я хватаю ее за плечо. Оно безжизненно-вялое.
— Любовь — это смерть одиночества. А с тобой я бываю безумно, нечеловечески одинок. Не всегда, нет, нет, не всегда, но все же такое со мной бывает. Стоит мне подумать, что можно обмануться самому и обмануть другого, и я нахожу бесспорные доказательства такого обмана. Ру, пойми меня верно, я ненавижу ложь. Мне иногда кажется, что я не люблю тебя… Может, это и не так, но мысль, что я лгу и тебе и себе, порой сводит меня с ума.
— Я думала, что ты только смешной. Но, оказывается, ты можешь быть страшным. Спасибо. Мне наука. Однако я должна подумать, много, много подумать…
Я чувствую прикосновение теплых губ ко лбу. Девушка уходит. По асфальту за ней медленно скользит косая тень, потом она становится все короче и короче, расплывается и пропадает вместе с фигурой.
Я остаюсь один. Всегда этим кончается. Я всегда остаюсь один. Дома, на работе, в любви. Стоит мне сказать откровенное слово, все бегут прочь. Чего они боятся? Но что слова? Нужно действовать. Действовать. Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой, или в этом роде. Он был прав. А я нет. Он дрался, а я нет. Лишь тот достоин… Но где же бой? С кем драться? С собой?.
ГЛАВА I
Грузовой автолет, тяжелый и неуклюжий, вырвался из пелены дождя на простор, где сильно пахло озоном и блестела, словно смазанная маслом, густая степная трава. Вдали появились и быстро стали приближаться невысокие холмы. Солнце преломлялось на изрытых дождем и ветром склонах, отбрасывая слепящие оранжевые блики.
— Кажется, подъезжаем, — сказал Эрик.
Арефьев промолчал. Они сидели, скрючившись, в багажном отделении машины. Здесь же внавалку громоздились ящики с биотозой, оборудование, разборный алюминиевый дом и масса других предметов, которые могут понадобиться, как сказал, провожая их, Карабичев.
Автолет развернулся и мягко шлепнулся на влажную землю рядом с домиком, окруженным высоким забором из тонких металлических прутьев.
— Приехали! — объявил водитель, распахивая дверцы.
Эрик выпрыгнул. В лицо ему ударил густой медвяный запах степи. Воздух проник в легкие, в кровь и погнал по всему телу энергичные волны бодрости.
— Серега, а здесь здорово! Биотоза сможет развернуться!
— Что? — послышался голос Арефьева из глубины машины.
— Здорово, говорю! Давай выгружайся!
— А-а… — Арефьев задом сполз с машины, осторожно поставил коробку с приборами на землю и медленно распрямился. Он стоял бледный, длинный и, чуть прищурясь, смотрел вверх.
— А солнце здесь квадратное, — внезапно сказал он.
Эрик посмотрел на солнце и сказал:
— Ладно, пошли на биостанцию.
В домике их встретила девица с арбузными щеками и веселым взглядом.
— Уезжаю с вашим автолетом, — заявила она. — Остаетесь здесь хозяйвами.
— Вы научный работник? — спросил Сергей.
— Да, последняя из нашей группы.
— И как же вам здесь жилось-работалось?
— А ничего.
— И не было скучно? Ведь все-таки степь да степь кругом?
— Та не. Ничего.
— Больше вопросов не имею, — буркнул Сергей и озабоченно занялся разгрузкой оборудования.
Когда девица зашагала к автолету, волоча два тяжелых чемодана, Сергей некоторое время рассматривал ее плоскую квадратную спину, похожую на стальную плиту, затем фыркнул:
— Научный работник!… «Хозяйвами»!… Ископаемое!
Эрик вышел из дома и спустился к карьеру. Огромный котлован, вырытый в далеком прошлом, изрядно зарос ореховым кустарником и травой. Давно заброшенный, он стал пристанищем для степных птиц и насекомых, приютившихся в бесчисленных норках и ямах на склонах карьера. Совсем недавно обнаружили необычайное плодородие глинистых пород, расположенных на дне котлована. Приехали агробиологи, поставили дом и засеяли котлован серебристо-черной венерианской водорослью. Она погибла, тогда вместо нее посеяли многолетний гибрид кукурузы и пшеницы. Гибрид даже не проклюнулся на поверхность темно-красных, тщательно обработанных делянок. Агробиологи усомнились в необычайной плодовитости этих земель и потеряли интерес к котловану. И все же изредка исследователи появлялись здесь на месяц-другой, чтобы провести какой-нибудь экстравагантный эксперимент.