Правосудие в Калиновке

— А я сказал, до выяснения обстоятельств — оба под подозрением.

— Да коню ж ясно, Николаич, что этот узколобый доктора с пациенткой захватил… — не унимался сержант Василий.

— Тебе, Вася, может, и ясно, а мне нет, — отрезал прапор. — Разберемся, не боись. А что, если они, к примеру, заодно орудовали?

— Николаич, вы ж про доктора и без меня знаете, какой он уважаемый в городе человек, — не сдавался сержант. — Неудобно как-то получается…

— Тебе, может, и неудобно, а я на службе, — фыркнул прапор. Сержант Вася заискивающе покосился на Артура Павловича. Я не сомневался, он растерян, не знает, как быть, и дорого бы дал, чтобы переговорить с доктором с глазу на глаз. Прапорщик, похоже, тоже это сообразил.

— За погоны опасаешься, Васек? — в лоб осведомился он у подчиненного, а, когда тот замешкался с ответом, произнес короткую и малоубедительную речь про бандитские времена, которые канули без возврата после Оранжевой революции две тысячи четвертого года. Ну, или вот-вот канут, если только все честные люди в погонах напрягутся и вспомнят о долге. Я полагал, он слегка употеет бороться с амнезией на этот счет, но встревать не стал, чтобы снова не схлопотать по почкам. Сержант, смирившись, предложил доставить потерпевшую в больницу. Прапор ответил, что пока она побудет при нем, так, мол, надежнее, вслед за чем затолкал всех нас в микроавтобус, а сержанту велел ехать следом. Ольга к тому времени снова превратилась в статую, никак не реагировала на милиционера, когда он напяливал на нее свой китель, а затем укутывал в простыню, теперь здорово перепачканную глиной.

Километров за пять до Калиновки я осмелился позвать ее по имени, охваченный панической мыслью, что станется, если она превратится в овощ, застрянет наглухо в своем ирреальном мире, и не сможет вернуться в наш.

— Оля? Оленька, слышишь меня?!

Ольга и ухом не повела из своей прострации, зато прапор среагировал незамедлительно.

— Заткни-ка плевалку, приятель! — рявкнул он. — Пока зубы не выплюнул.

Я верил, он так и сделает, выбьет мне их, ведь в его глазах я был одним из тех негодяев, для которых нет разницы, чем торговать — пончиками, оружием или женщинами. И, тем не менее, решил рискнуть.

— Товарищ прапорщик?

— Заглохни, кому сказал!

— Вы приняли меня не за того…

Это его достало, отвернувшись от дороги, он одарил меня полным ненависти взглядом:

— Я тебя, бык ты тупой, принял за того, кем ты есть. А будешь мне, скотина, баки забивать, заеду прямо сейчас в лесопосадку, пожалеешь, что мама на свет пустила.

Я понял, в лоб мне ничего не добиться, а еще, что передо мной тот самый честный мент, в существовании которых я сильно сомневался, полагая: они вымерли поголовно как класс, будто динозавры от всемирного похолодания шестьдесят пять миллионов лет назад. Он, похоже, не имел отношения к банде оборотней, орудовавших в Калиновке. Это обстоятельство внушало определенный оптимизм, хоть и не делало саму банду менее опасной.

— Ты меня хорошо понял?! — чеканя каждое слово, спросил прапорщик. Энергично закивав, я решил поменять тактику.

— Я хочу сделать признание.

— Какое признание?! — теперь он немного растерялся.

— Чистосердечное. Про его бизнес, — я мотнул головой в направлении доктора Афяна. — И про дружков его — капитана Репу и Леню Огнемета. У меня и его признание записано. На мобильном телефоне…

— А где телефон? — прапорщик снова отвлекся от дороги.

— В нагрудном кармане, — сообщил я. На самом деле, мне ужасно не хотелось с расставаться с золотистым Nokia, ранее принадлежавшим водителю скорой. Сделанная запись могла впоследствии здорово облегчить задачу Юрию Максимовичу, ведь именно на его заступничество я надеялся, планируя, чем черт не шутит, восстановить законность в Калиновке. С другой стороны, прапорщик, перед тем, как надеть на меня браслеты, производил обыск на скорую руку и поэтому проморгал и мобильный, и пачку денег, которые до меня принадлежали Ханину. В участке меня ждал куда более тщательный досмотр, телефон, скорее всего, так и так забрали бы. Я предпочел отдать его прапорщику.

— Ну, если ты врешь... — предупредил он.

— Заберите его себе. Только никому о нем не говорите. Из своих коллег. Они — не все ваши…

Остаток пути мы проделали молча.

VII. Тени исчезают в полдень?

В участке нас сразу разделили по камерам. Первым прапорщик посадил под замок Афяна. Всю дорогу доктор молчал как рыба, он так и не произнес ни звука, пока за ним не захлопнулась дверь. Затем настала моя очередь. Сержант Вася, не расстававшийся с автоматом, как дошкольник с любимой игрушкой, не удержался, зарядил мне прикладом промеж лопаток, когда я переступал порог. Получив нехилое ускорение, я полетел носом вперед, как пловец с тумбы в бассейн. Поскольку никто не удосужился избавить меня от наручников, приземление вышло жестким. Врезавшись лбом в стальное ребро койки, я, кажется, на секунду или две потерял сознание. Пока оно, не спеша, словно нехотя, возвращалось ко мне, снаружи завязалась легкая перебранка. По-моему, прапорщик сделал сержанту замечание, тот огрызнулся в ответ.

— Смотреть на этого узколобого гада, что ли, Николаич?!

Прапорщик не стал лезть в бутылку из-за подонка вроде меня.

— Бабу надо бы обратно в больницу, — протянул сержант.

— Успеется, — возразил прапорщик. — Сперва мы с ней потолкуем.

— Окочурится в участке, запрессуют потом объяснительными…

— С чего бы ей? Бегает — будь здоров…

— Это точно, — сержант паскудно хохотнул.

— Ты вот что, Василий, давай, мотай в лазарет, привезешь оттуда кого-нибудь из персонала.

— Кого?

— Я знаю, кого?! Медсестру, что ли... Или врача… В общем, обрисуешь им ситуацию…

— Чем Артур Павлович не врач?

— Гражданин Афян, покамест, задержанный по подозрению в похищении.

— Ты ищешь на жопу приключений, Серый…

— Отставить разговорчики, давай, выполняй!

Дверь с лязгом захлопнулась. Стены были достаточно толстыми, разговор сразу же отсекло. Со стоном перевалившись через плечо, я попробовал встать, но не вышло. На лбу выскочила угрожающих размеров шишка, переносица распухла, из носа текла кровь.

Когда боль немного отпустила, а скорее, я к ней просто привык настолько, насколько это возможно, мне все же удалось подняться. Кряхтя, добрался до койки, той самой, в которую врезался головой. Оглядел камеру. Она была мрачной комнатой квадратов в шесть, с высоким потолком, опиравшимся на глухие, без окон стены, покрытые свежей масляной краской, в воздухе еще стоял запах олифы. Койка была единственным предметом интерьера, что она привинчена к полу, я убедился при столкновении. Это было мое первое знакомство с СИЗО, он не понравился мне с первого взгляда. Я попытался обдумать свое положение, но толком не смог. Мысли в голове путались, было только ясно, что оно — безрадостное. Теперь мне оставалось уповать на прапорщика, но я не представлял, могу ли на него положиться. Вообще, захочет ли он мне помочь, когда узнает, сколько дров я наломал за прошедшие сутки. Да и хватит ли у него на это пороху? Выслушает ли меня суд и, вообще, доживу ли я до него? Потом я сконцентрировался на двери. Она была тяжелой, обшитой листами железа, и висела на массивных петлях. Посредине располагалось крошечное окошко, закрытое металлической форточкой. Я не раз видел в художественных фильмах, как заключенные барабанят по нему, чтобы привлечь внимание вертухаев, с разным успехом, правда. Порой, впоследствии, начиная жалеть, что привлекли. Пошатываясь, я побрел к двери, приник к прохладному металлу, напряг слух. Когда вы подслушиваете, надо абстрагироваться от всего прочего, что мешает, иначе ничего не разобрать. Я так и сделал. Щелчок, с каким ключ повернулся в скважине, показался мне лязгом сталкивающихся вагонов, когда на станции формируют эшелон. Дверь со скрежетом отворилась, я едва не выпал наружу. На пороге стоял прапорщик, еще более мрачный, чем, когда я его видел около часа назад.