Правосудие в Калиновке

Оставив меня переваривать услышанное, бандиты занялись Пугиком. Они действовали со сноровкой, свидетельствовавшей о том, что он — далеко не первый их клиент. Я даже охнуть не успел, как тело Игоря исчезло за парапетом. Следующим на очереди был я. Я убедился в этом, когда они обернулись ко мне с деловитым видом докеров у открытого трюма сухогруза.

— На счет три! — выкрикнул Косой и заржал. Он упивался моей беспомощностью, как паук парализованной ядом мухой в паутине. Я издал горлом такой жуткий звук, которого от себя не ожидал, но лишь еще больше рассмешил обоих палачей. Им он, похоже, даже понравился. Продолжая посмеиваться, они поволокли меня к бездне.

— ВЕРУЮЩИЙ В МЕНЯ, ДА НЕ УМРЕТ, — неожиданно проговорил я, понятия не имея, откуда взялись эти слова. — А ЕСЛИ И УМРЕТ, ОЖИВЕТ, И ВСЯКИЙ, ЖИВУЩИЙ И ВЕРУЮЩИЙ В МЕНЯ, НЕ УМРЕТ ВОВЕК.

Вероятно, это было из Библии, но вряд ли имело отношение ко мне, ведь я не был верующим, и, вероятно никогда в жизни не видел тех, кто истинно верят.

— Иди-ка ты на ххх! — откликнулся Косой, перекатывая меня через край, как чушку. Полетев вниз, я пронзительно завопил. Эхо бездонного колодца подхватило мои отчаянные вопли. В ответ Косой заулюлюкал.

Говорят, будто антилопа, попав в лапы льва, умирает мгновенно от разрыва сердца, и это именно та степень гуманности, на какую способна мать-природа. Не знаю, произошло ли со мной нечто подобное, сознание провалилось в пятки, когда я летел, но не выскользнуло вон, к величайшему моему сожалению. Мой полет длился целую вечность, по крайней мере, время приобрело свойства гуттаперчевого жгута, стало резиновым. Я ждал удара о дно колодца, от которого тело превратится в окровавленный блин, и дождался его, в конце концов.

От шлепка, звонкого, будто лопнуло панорамное окно, у меня заложило уши. Брызги полетели тысячей осколков. Весь правый бок обожгло огнем, дыхание сбилось. Изо рта, только что вопившего во всю глотку, вырвались пузыри. Черная вода сомкнулась надо мной, и я пошел на дно, продолжая болтать ногами, руки-то оставались связанными. Я ждал, что разобьюсь, оказывается, мне было суждено утонуть, захлебнуться в черной словно гудрон воде подземного озера.

***

Я открыл глаза и увидел небо, великолепный бирюзовый купол, разрисованный крошечными перистыми облаками. Их бесконечные стайки погонял ветер, бессмертный, неутомимый пастух. Я попробовал пошевелиться и не смог, ни единая мышца не действовала, при этом нервные волокна, отвечающие за осязание, сохраняли работоспособность. Я ведь каким-то образом ощущал, что подо мной твердый дощатый настил.

Плот? Значит, снова сон? Опять Египет?

Я попытался вспомнить, что было со мной до того, как я уснул, и не смог. Что-то случилось на дороге, что-то нехорошее, я нисколько не сомневался в этом. Но, что именно, не знал. Воспоминания скреблись о переборку, заблокировавшую память, но, она была слишком прочной и плотной, даже смутные контуры за ней, и те оставались неуловимыми.

Оставив бесплодные попытки, скосил глаза, чтобы осмотреться. Как ни странно, это удалось. Какие-то люди склонились надо мной, поразительно, как это я сразу не увидел их лиц периферийным зрением. Наверное, принял за облака из-за причудливых головных уборов, состоявших из перьев, как в старых фильмах про индейцев.

Это и есть индейцы.

Ага, они, никаких сомнений. У кого еще широкие скулы и горбатые носы, черные будто смоль длинные волосы и медный оттенок кожи? Кто, кроме индейцев, таскает грубые, сотканные из шерсти ламы пончо.

По мере того, как зрение постепенно восстанавливалось, я получил возможность убедиться, кое у кого из склонившихся надо мной незнакомцев — европеоидные черты лица. Длинные, ниже плеч, русые, с рыжинкой, волосы и окладистые, густые бороды. Эти люди были в темных рясах с отброшенными за спину капюшонами. Наверное, именно это, последнее обстоятельство, выудило из моей избирательно заблокированной памяти термин — монахи, скорее, католические, хотя, как знать. Стоило лишь этому слову появиться в мозгу, как я сообразил, люди, обступившие меня, поют. Язык незнаком, но мелодия печальна и завораживает. Помост или настил, на котором я распластался, дрогнул. Пришел в движение. Оно было плавным, еле ощутимым. Можно было подумать, плот просто покачивается на мертвой зыби, если бы не плеск, сопровождавший его. Вне сомнений, легко узнаваемый звук производили ноги доброй дюжины людей, неторопливо бредущих по мелководью. Вот тут-то до меня, наконец, дошел нелепый и, одновременно, жуткий смысл происходящего. Да ведь это же погребальный обряд. Люди, шагающие по обе стороны от меня, толкают лодку, в которую уложили покойника. И этот покойник — я. Едва я постиг, участником какой церемонии стал, мне, естественно, захотелось немедленно объясниться с этими людьми, дать понять им, ребята, вы поторопились, я жив. Но, не сумел не то, что пошелохнуться, даже губ — не разлепил. Они остались сомкнутыми, я — недвижим, как Белоснежка в стеклянном гробу, только запеленавшая меня субстанция была куда прозрачней стекла. И, держала меня гораздо крепче. Может, мой гроб, порожденный тошнотворным кошмаром, был силовым полем неизвестной человеку природы? От кого я недавно слышал о силовых полях, и о том, как мало мы знаем об этом загадочном физическом явлении? Имена собеседников, как я не старался, остались за горизонтом сознания, все мои усилия пошли прахом, разбившись о незримый монолит. Зато откуда-то, через брешь, о существовании которой я мог лишь догадываться, выплыло имя. Сначала оно показалось мне странным и абсолютно незнакомым. Виракочи. Где я слышал его, и, опять же, от кого? Бросив ломать голову, прислушался к пению незнакомцев, толкавших лодку. И с изумлением констатировал, что понимаю слова незнакомого языка. Более того, он незаметно становится родным, языком, на котором я говорю и думаю с младенчества:

Плыви за Солнцем, Виракочи,

Злой враг, Дракон, настиг тебя,

Твой путь — Закон — уводит к звездам,

Одна из них — уже твоя.

Ты спас Очаг, ты сделал много,

Когда низвергнут был во Мрак,

Весь Мир, по воле злого Бога…

Пускай лежит теперь дорога

Твоя — в Двенадцати Мирах

Куда закрыты двери смертным,

С тех пор, как рухнули Врата

И замолчали пирамиды,

Пески легли в садах Исиды…

Пирамиды?! — пронеслось у меня, а перед глазами встала величественная картина плато в Гизе с птичьего полета, знакомая всем и каждому, у кого только есть телевизор или интернет.

Как же они могут замолчать? — мелькнуло следом. — Ведь они и так — не особенно-то разговорчивы…

Что же до садов Исиды, то они навеяли мне совсем иное — прекрасное женское лицо в обрамлении локонов цвета напоенного солнечным светом песка, укладывавшегося бесчисленными столетиями вокруг пирамид, которые, как оказалось, некогда, в незапамятные эпохи, не были такими молчаливыми, как ныне…

Порок и жуть в чертоге каждом,

И звери рвут сердца на части…

Зияют бездны за порогом,

Вещают судьи — лживым Богом.

Дымятся древние Врата,

Скрижаль златая — заперта…

Молчат в долине пирамиды,

Лежат пески — в садах Исиды.

Но тот, в ком Дух благого Бога,

Минует, не страшась, чертоги,

Взойдет за Солнцем на Востоке

Его Звезда…

Морская пена, Морская пена,

Ты к нам вернешься,

Так предначертано.

Постепенно пение начало стихать, я сообразил, отмель, по которой шли провожавшие меня люди, закончилась, глубоководье преградило им дорогу. Путь, в который они меня отправили, только начинался. Я не имел ни малейшего представления, чего мне ждать теперь? Появления чертогов, за которыми поджидают Жуть и Звери, разрывающие сердца? Какие судьи, какой лживый Бог, которого они упоминали весьма недвусмысленно? Впрочем, чего уж там? Я ведь не имел ни малейшего представления о том, кем был при жизни Виракочи, которого с песней проводили в последний путь. И, вообще, каким образом он мог умереть, если я был жив, раз сохранял способность мыслить вместо него? А, если я был им, так почему ни черта не помнил? И, какого беса певцы уложили меня в погребальную лодку живьем? Что за фокусы?