Зеленый рыцарь

— Человека лишили жизни… а у него, возможно, остались жена и дети.

— Я понимаю, мы все высоко ценим Лукаса, но ему свойственна экстравагантность. Он обожает поражать нас эксцентричными выходками. Целыми днями он торчит в своей сумрачной берлоге, пишет научные труды, а потом выходит прогуляться и убивает кого-то… это безотчетное проявление храбрости, даже безотчетное проявление его убедительной силы.

— Вообще странно, что тот парень умер… Лукас ведь не хотел причинить ему вред, он просто пытался защититься от нападения.

— Представляю себе, как Лукас разъярился. Случайная встреча обернулась несчастьем для них обоих. А теперь еще Лукас пропал неизвестно на сколько.

— Скорее всего, ему нужно оправиться после такого потрясения, он надеется, что мы уже забыли обо всем. Ему не захочется обсуждать эту тему.

— Ему и не придется обсуждать ее, мы не станем ворошить былое, будем вести себя так, будто ничего не случилось. Но где же он пропадает?

— Наверное, где-то работает, он вечно трудится то в одном, то в другом университетском городке, обитая в недрах библиотек.

— Ага… в Италии, Германии, Америке. Он еще преподает?

— Да, вообще преподает, но колледж отправил его в творческий отпуск.

— Безусловно, Лукаса никак не назовешь общительным, он ведет затворническую жизнь, как и подобает тихому и неразговорчивому ученому. Ему, конечно, не понравилось, что его имя попало в газеты. Вам надо быть к нему повнимательнее, когда он вернется. Вы считаете его исключительно самодостаточным, а ведь он ужасно одинок.

— Ему нравится одиночество.

— Клемент, должно быть, сильно беспокоится за него. Ты не думаешь, что Лукас способен на самоубийство?

— Нет, безусловно нет!

— Я имею в виду, не из-за чувства вины, а из-за потери чувства собственного достоинства, потери репутации.

— Нет! У Лукаса вполне достаточно здравого смысла!

— Так ли это? Ладно, а как поживают три твоих малышки?

Дочерям Луизы уже исполнилось соответственно девятнадцать, восемнадцать и пятнадцать лет, и они давно перестали быть малышками.

— Алеф и Сефтон сдали экзамены и теперь с волнением ждут результатов!

— Ну уж, я уверена, что этим умницам нечего беспокоиться!

Тедди Андерсон, получив классическое образование, наградил своих дочерей греческими именами: Алетия, София и Мойра. Девочки, однако, спокойно обсудив их между собой, решили не пользоваться столь громкими именами, хотя и не стали полностью отказываться от них. Когда младший ребенок, так желаемый родителями мальчик, оказался очередной девочкой, Тедди сказал: «Это судьба!» — и нарек ее Мойрой, что легко укоротилось до Мой. Старшим сестрам было труднее найти более приемлемые имена. Алетию совершенно не устраивало сокращение Тия, и она подумывала сначала об Альфе, но, сочтя, что это звучит слишком самонадеянно, в итоге остановила свой выбор на Алеф, первой букве еврейского алфавита, что позволило сохранить связь имени с Древним миром и скрытую связь с исходным именем. Софии, не взлюбившей сокращение Софи, пришлось еще труднее, но в конце концов она придумала себе имя Сефтон, так и не объяснив никому, откуда оно взялось. Алеф (девятнадцатилетней) и Сефтон (восемнадцатилетней), ни на шутку пристрастившимся к чтению умных книг, была прямая дорога в университет. Их младшая сестра, не имевшая тяги к ученым изысканиям, но «талантливая малышка» в творчестве, готовилась к поступлению в художественную школу. Все девочки старательно учились, любили мать, любили друг друга, жили спокойно, счастливо и дружно. Казалось, что они абсолютно довольны судьбой. Внешне Сефтон и Мой выглядели достаточно привлекательными. А Алеф вообще считалась признанной красавицей.

— Да, уже экзамены. Как летит время! В Кембридж, по папиным стопам?

— Им хочется в Оксфорд, но тут выбирать не приходится.

— Вылет из родного гнезда пойдет им на пользу. Чересчур они уравновешенные и вообще живут в слишком идеальной атмосфере. Они даже телевизор не смотрят! Как еще, при наличии трех этих скромниц, в вашем доме не завелись привидения, ведь их привлекают именно такие типажи. Твои девочки подобны натянутым лукам, в них море энергии — так, между прочим, представляется Клементу, — и настало время для бурных перемен, время вылета из…

— Так представляется Клементу?

— А они по-прежнему любят петь и проливать слезы?

— Да…

— Они растут как тепличные растения, все их так любят и опекают… вот когда я была в их возрасте…

— Ты уже говорила, что чудесно повеселилась.

— Ну, отчасти верно, но, честно говоря, я побывала в аду. Возможно, даже не вылезала из него. Конечно, и в адской жизни бывают радостные моменты. Но к чему слезы, уж не успели ли они влюбиться? Мой наверняка успела, правда? Она ведь обожает Клемента с самого детства!

— Она также обожает и «Польского всадника».

— Какого всадника?

— Картина Рембрандта.

— Ах, ну да. Эта картина всегда казалась мне слишком сентиментальной. Поляк на ней чересчур женственный, ты не находишь? В любом случае, теперь говорят, что его написал вовсе не Рембрандт. Но если серьезно, скажи, они уже успели влюбиться?

— Нет. Просто у них чувствительные натуры. Они всегда плакали над книгами, причем не просто над романами, Сефтон рыдает над учебниками по истории, а Мой плачет над такими вещами, как…

— Да-да, я помню, как она огорчается из-за камней. По ее мнению, все вещи в мире имеют свои права. Она вечно спасала даже насекомых.

— В том числе и насекомых, и все они до слез расстраиваются из-за животных. Но и смеются они не меньше.

— Великолепное зрелище всеобщих лирических песнопений, переходящих в смех или слезы. Ты называешь это чувствительностью. Мне порой хотелось бы, чтобы и у меня с большей легкостью наполнялись слезами глаза. Мужчины, кстати, не плачут. И это одно из многих доказательств их превосходства над нами. Во всем виновата любовь. Полагаю, что твои девушки по-прежнему исповедуют вегетарианство, ратуют за спасение китов, экологическую чистоту планеты и так далее. Мой погубит ее собственная чувствительность, она принимает все слишком близко к сердцу. Да здравствуют спасенные ежи и чернолапые хорьки, да сгинут все полиэтиленовые пакеты! Ну а у Сефтон, конечно, на уме одна зубрежка, она готова ходить даже в рубище. Я так и вижу ее строгой училкой с очками на носу. А как Мой, все еще предпочитает уплетать молочный шоколад с апельсиновой начинкой? Неудивительно, что она осталась той же симпатичной пышечкой, все той же пухленькой милашкой с прекрасными способностями. Мне кажется, она станет кухаркой, возможно, переберется за город и обзаведется огородом.

Луизе не понравились такие высказывания в адрес ее дочерей.

— Мой очень хорошо рисует, она будет художницей. Алеф собирается изучать английскую литературу в университете, она хочет стать писателем.

— Ах, Алеф! С ее-то красотой она получит все, что угодно, сможет выйти замуж за любого, кто ей понравится. Когда ты отпустишь ее на волю, от поклонников не будет отбоя. Но она не станет торопиться. Эта девочка понимает, что к чему. Ей не захочется создать семью с нищим студентом. Алеф выберет какого-нибудь влиятельного и зрелого мужчину, сибаритствующего богача, большого ученого, выдающегося бизнесмена или финансового магната с яхтами и виллами по всему свету, и вот у них-то будет настоящая развеселая жизнь. Я лишь надеюсь, что они пригласят нас в гости!

Луиза рассмеялась:

— А раньше ты говорила, что Алеф придется расплачиваться за свою красоту. Но я надеюсь, что ты права насчет ее понятливости и избирательности.

— Так значит, они поют все те же любовные романсы, сентиментальные шлягеры тридцатых годов и старые песенки елизаветинских времен? На них они расточают свои девичьи слезы? По-моему, мне это знакомо… затишье перед бурей… они плачут, сознавая будущее. Они пророчески оплакивают уходящую юность, свою девственность, благонравие, в которое искренне верят, невинность и чистоту в преддверии предстоящего осквернения… да-да, я думаю, что они невинные агнцы, в отличие от Харви, который, как все мальчишки, лелеет нечестивые мысли.